свящ. Николай Толстиков. Приходинки

В разгар грозы молния ударила прямо в купол колокольни стоявшей на бугре на отшибе от городка церкви. Вспыхнуло гигантской свечой, даром что и дождь еще не затих.

Пусть и времечко было советское, атеистическое, храм действующий, но народ тушить пожар бросился дружно.

Потом батюшка одарил особо отличившихся мужичков полновесными червонцами с ленинским профилем.

Мужики бригадой двинулись в «казенку», событие такое отпраздновали на полную «катушку». Потом постепенно, по прошествии лет, все бы и забылось, кабы не опоек Коля — в чем только душа держится. Всякий раз, торча в пивнушке на своих, колесом, ногах за столиком, он вспоминал геройский подвиг. И втолковывая молодяжке, что если б не он, то б хана делу, «сгорела б точно церква!», блаженно закатив глаза, крестился заскорузлой щепотью:

— Теперь я святой!..

Так и прозвали его — Коля Святой.

Длинноносый, в очочках, слегка прощелыговатого вида, местного пошиба чинуша Голубок был еще и уполномоченным по делам религии при райисполкоме.

Времена наступили уже «горбачевские», в отличие от своих предшественников, Голубок настоятеля храма в городке не притеснял, постаивал себе по воскресным службам скромненько в уголке возле свечного «ящика».

Скоро «необходимость» в уполномоченных вместе с самой властью и вовсе отпала, Голубка вроде б как выперли на пенсию, но в храме он появлялся неизменно и стоял все на том же месте.

«Не иначе, уверовал в Бога!» — решил про него батюшка и даже поздравить его хотел с сем радостным событием.

Но Голубок потупился:

— Я, знаете ли, захожу к вам… по привычке.

«Да! — вздохнул обескуражено настоятель. — Что поделаешь, коли привычка — вторая натура!»

Триня и Костюня — пожилые тюремные сидельцы и не по одному сроку за их плечами: то кого побили, то чего украли. И тут долго на волюшке ходить, видать, опять не собрались: подзудил их лукавый в ближней деревне церковь «подломить».

Двинулись на «дело» глухой ночью, здоровенным колом приперли дверь избушки, где дрых старик-сторож, оконце махонькое — не выскочит, и, прилагая все нажитые воровские навыки, выворотили четыре старинных замка на воротах храма.

Побродили в гулкой темноте, пошарились с фонариком. В ценностях икон ни тот, ни другой не пендрили и потому их и трогать не стали. Наткнулись на деревянную кассу для пожертвований, раскокали, но и горсти мелочи там не набралось.

— Тю! — присвистнул радостно Триня. — Бросай эту мелочевку, тут в углу целый ящик кагора!..

На задах чьего-то подворья, в сараюшке устроили налетчики пир. Тут их тепленькими и взяли. Когда их вязали, возмущались они, едва шевеля онемевшими языками:

— Мы че?! Ни че не сперли, верим так как… Кагор и тот выпить не успели.

На заре Советской власти в моем родном городке тоже предавались всеобщему безумию — переименовывать улицы. Прямо пойди — Политическая, вбок поверни — Карла Маркса.

Проходя по центральной улице, спросил я у девчонок из местного сельхозколледжа : знают ли в честь кого улица названа — Розы Люксембург?

Те хихикнули, блеснув белыми зубками:

— Да в честь какой-то международной… «прости-господи»!..

А уж кто такой по соседству Лассаль, ни каждый здешний учитель истории наверно ответит.

Эх, погуливали когда-то наши предки по Соборной, назначали свидания на тихой, утопающей в кустах сирени, Старомещанской, в воскресный день шли на службу в храм по Никольской. ..

Отреставрировали у нас недавно часовенку, освятили для верующих, в угловом здании бывшего горсовета открыли воскресную школу. Красивыми такими большими буквами на стене ее название написали.

А чуть выше старая вывеска-указатель: улица Коммунистов.

Присоседились.

Семейство причащается Святых Христовых Тайн. Две девочки постарше уступают первенство младшей сестре. А та извивается ужом на руках у худощавого папы, мотает головой туда-сюда, плотно сжимая губы — ложечкой с причастием не попадешь.

— Да поставьте дочку на ноги, в конце концов! — говорит батюшка папаше. — Не младенец она у вас!

Девчонка уже не угрюмо и испуганно, а с некоторым настороженным интересом смотрит на батюшку снизу вверх. К спине непослушной рабы божией, словно блин, прилепился крохотный игрушечный портфельчик.

— О, сегодня знаменательный день! — нашелся священник. — Причащаются все, кто с портфельчиками!

И надо же — девчонка сразу свой рот нараспашку, как галчонок!

Подумалось: а что если бы не только дети, но и взрослые дяди и тети с портфелями причащались почаще! Может, тогда и жили бы все в России лучше…

Благообразного вида старушонка священнику:

— Ой, батюшко, хотела бы причаститься да все никак не получается!

— Иди на исповедь! — отвечает ей молодой батюшка. — Знаешь, что в Чаше-то находится?

Старушонка хитро поглядывает, почти шепчет заговорчищески:

— Знаю… Да только не скажу.

— Евангелие читаешь? — продолжает допытываться священник.

— На столе всегда лежит, — ответствует бабулька.

— Так читаешь?

— Так на столе-то оно ведь лежит!

— Много грехов накопила?

— Ох, батюшко, много-много! — сокрушенно всплескивает ручками старушка.

— Перечисляй тогда!

Бабулька задумывается, вздыхает вроде б как с огорчением:

— Да какие у меня грехи? Нету…

Полуслепой, вдовец, давным-давно «за штатом», хромой отец Василий ковыляет помаленьку с базара. В авоське-сетке в крупную ячейку, болтающейся в его руке, просматривается мороженая куриная тушка.

Кто-то из новоявленных «фарисеев» радостно, с показным сокрушением на роже, бросается к старику:

— Батюшка, ведь — пост!

Отец Василий останавливается, скорее не зрением, а по звуку голоса находит укорившего его, и обстоятельно изрекает:

— У кого — нет, у того и пост!

Молодой батюшка собирается на сессию в семинарию.

Литургия отслужена, проповедь кратка.

— Простите, дорогие прихожане, спешу на поезд, буду на сессии экзамены сдавать.

— Ни пуха ни пера вам! — звонко, на весь храм, восклицает какой-то малолетний шкет.

Батюшка смущен: ну, в самом деле, не посылать же пожелавшего ему успехов пацана туда, куда православному ни в коем случае не надо…

Но, отдадим должное: два десятка экзаменов и зачетов сдал священник почти на одни пятерки.

Местный юродивый Толя Рыков сидит на паперти храма, как обычно, лопочет что-то взахлеб. Нет-нет да и проскочит в его речах крепкое словцо.

Солидная дама, выходя из храма и все-таки, видать, собирающаяся пожертвовать Толе копеечку, сожалеющее-брезгливо поджимает подкрашенные губы:

— Какой он у вас блаженный? Вон, как матом ругается!

Опрятная старушка рядом отвечает:

— Так это он по топеришному времени…

Бабулька тащит батюшке связку сухих позеленевших баранок:

— Хотела вот поросенку отдать… Да ты возьми! Хоть помолишься о мне, грешной!

Отец Федот — из прапорщиков, низкий, коренастый, даже какой-то квадратный, всегда то ли под хмельком, то ли просто так в узкие щелочки плутоватые глазки свои щурит.

Из армии его вытурили, не дали дослужить всего пару лет положенного срока. По особой, он бахвалится, причине: тогда еще, в конце восьмидесятых, замполит-дурак на построении сорвал нательный крестик с шеи солдата, а Федот заступился за беднягу. Может, это и было последней каплей в его служебных прегрешениях: проговаривался Федот по пьяной лавочке, что, мол, и тушенку в жестяных банках у него на складе мыши успешно и много кушали, и спирт из опечатанных канистр чудесным образом улетучивался.

Короче, оказался Федот в доме у стареньких родителей в деревеньке возле стен монастыря. Тихую обитель, бывшую полузаброшенным музеем под открытым небом, стали восстанавливать, потребовались трудники. Федот тут и оказался кстати. Плотничать его еще в детстве тятька научил.

Потом забрали Федота в алтарь храма прислуживать, кадило подавать.

— Веруешь? — спросил игумен у перепачканного сажей Федота.

— Верую! — ответствовал тот.

— И слава Богу!

Самоучкой — где подскажут, а где и подопнут — продвигался Федот в попы. В самом начале девяностых востребованной стала эта «профессия», позарез кадры понадобились. А где их сразу «накуешь» средь напичканных советским мусором головушек? У кого-то хоть чуть-чуть просветление в мозгах образовалось, как у Федота, тому и рады…

В церкви, как в армии, единоначалие, и Федоту к тому не привыкать. Тут он — в своей тарелке.

Нет-нет да и выскакивало из него прежнее, «прапорщицкое», командирское. Бывало, служит панихиду. А какая старушонка глухая, не расслышит, как прочитали с поданной бумажки родные ей имена — с соседкой ли заболтается или еще что, затеребит настойчиво отца Федота за край фелони: уж не поленился ли, батюшко, моих помянуть?

— Так! — сгребет за «ошерок» старую глухню Федот. И отработанным «командным» голосом огласит ей на ухо весь список. — Слышала?!

— Ой, батюшко, чай, не глухая я! — еле отпыхается со страху старушонка.

Отец Федот развернется к остальным и с угрозливыми нотками в голосе вопросит:

— Кто еще не слышал?!

Все попятятся…

В определенные моменты на литургии все молящиеся в храме должны становиться на колени. Но бывает так, что кроме богомольцев, просто находящихся и случайно сюда забежавших людей куда как больше. Стоят, глазеют, а то и болтают.

Отец Федот строг, тут вам не музей: выглянет, топорщась бородищей, из алтаря и рявкнет, как на солдат на плацу, для пущей убедительности сжимая кулак:

— А ну-ка все на колени!

И бухались дружно. Даже доски деревянного пола вздрагивали.

На солдафонские повадки отца Федота никто особо не обижался: что взять, испортила хорошего человека армия…

Как раз в праздник Победы пригласили отца Федота освятить офис одной преуспевающей фирмы. Хозяева и сотрудники охотно подставляли раскормленные холеные хари под кропило батюшке, а потом, сунув ему «на лапу», и за банкетный стол бы, чего доброго, «позабыли» пригласить. Но отец Федот — человек не гордый, сам пристроился.

Только наскучило ему все скоро: был он, пока кропилом размахивал, главным героем момента, а теперь и в упор никто его не видел — пустое место. Вели «фирмачи» какие-то свои, непонятные ему, разговоры, лениво потягивали из бокалов заморские вина, нюхали черную икорку.

Ощутил себя отец Федот тут инородным телом. И зацепило его еще: о празднике никто из присутствующих и не вспомнил даже. Решил он тогда встряхнуть всех старым армейским тостом. В большущий фужер из-под мороженого налил мартини, плеснул виски, сухого, пива, водочки…

Кое-кто с недоумением косился на отца Федота. А он встал из-за стола, под умолкающий шум вознес свою «братину», в почти полной уже тишине опрокинул ее в себя и, зычно крякнув, выдохнул:

— Смерть Гитлеру! И всем буржуям!

В самом древнем соборе в городе власти разрешили отслужить Пасхальную Вечерню.

Собор — музей, в гулком его нутре холодно, сыро. За толстыми стенами вовсю бушует весна, а здесь впору в зимнюю одежку упаковываться.

В алтаре священнослужители терпеливо ждут архиерея, разглядывают старинные фрески на стенах.

Вдруг в алтарь бесцеремонно влетает немолодая дама, затянутая в джинсовый костюм с блестящими заклепками, на голове — взлохмаченная кудель рыжих крашеных волос.

— Вы куда? Женщинам же сюда нельзя! — с тихим ужасом восклицает кто-то из молодых батюшек.

— Я не женщина! — нисколько не смущаясь, ответствует «джинсовая» дама. — Я главный инженер!

И неторопливо бродит по алтарю, смотрит на датчики на стенах, фиксирующие процент влажности, записывает что-то в блокнотик.

Сделала свое дело и — как ни здрасьте, так и ни до свидания!

Все оторопели. Немая сцена…

Одолели бомжи. С холодами порядочной компанией обосновались в притворе храма, хватают за рукава прихожан, «трясут» милостыню. Настоятель, бедный, не знает как отбиться от них: иной здоровенный дядя, одетый в шмотки с чужого плеча куда как «круче» многодетного молодого батюшки, гнусавит протяжно, заступая дорогу:

— Я кушать хочу! Дай!..

Выручает казначей — тетка бывалая, «тертая» жизнью. Храм, хоть и в центре города, но верующим возвращен недавно, обустраиваться в нем только-только начали. Чтоб не застынуть в мороз, поставили печки — времянки, привезли и свалили на улице возле стены храма воз дров.

Казначея и обращается к бомжам с деловым предложением:

— Берите рукавицы, топоры, и — дрова колоть! Всех потом накормим!.. Ну, кто первый, самый смелый? Ты?

Бомж в ответ мнется, бормочет себе под нос: «Да я работать-то и отвык…» И — бочком, бочком — на улицу!

Следом — остальные. Как ветром всех сдуло!

К отцу Сергию в церковном дворе «подгребает» бомж. Мужик еще не старый, здоровяк, подбитая рожа только пламенеет, и перегарищем за версту от него разит и едва с ног не сшибает.

— Дай денег! — просит у батюшки.

А у того детей — мал, мала, меньше, полная горница!

— Не дам, — говорит отец Сергий. — Мне чад кормить.

— А я вот семью свою потерял, потому и пью. Не могу без них и до такой жизни дошел, — пытается разжалобить священника «бомж» и приготавливается, видимо, выдавить слезу.

— А ты не пей! — со строгостью ответствует отец Сергий. — И все вернется.

«Бомж» чувствует, что терпит «фиаско» и кричит раздраженно:

— Я… я… Афган прошел!.. Напишу вот «корешам», они мне столько денег пришлют, что и тебе дам!..

Другой «бомж» — потише, на фантазии его не тянет, в состояние крайнего возбуждения он приходит только в одном случае, когда в церковный двор въезжает шикарная иномарка, и навстречу ей торопится батюшка с кропилом.

Освящение машины — дело серьезное, тут хозяин «подстраховаться» от всякой беды хочет, стоит — весь во внимании. Щедро кропит батюшка иномарку святой водичкой, а тут невзрачный оборванный мужичонка к хозяину подскакивает и — дерг его за рукав!

— Дай денег! — кричит и щерит в беззубой улыбке рот.

Бритоголовый хозяин в другом бы месте без разговоров в ухо просителю въехал, но тут возле храма — нельзя. А «бомж» не отстает, то за один рукав, то за другой опять дергает.

— Да — на! Отсохни! — сует, наконец, «бомжу» купюру.

А тому только то и надо, будет ждать-дожидаться до следующей поживы. Иноземного «авто» в России хоть пруд пруди, миллионером можно так сделаться.

ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ

Писатель служил диаконом в храме. Дожил и дослужил он до седой бороды; писателем его никто не считал и называл если так – то по-за глаза, ухмыляясь и покручивая пальчиком возле виска.
 Мало кто знал, что на дне старинного сундука в отцовском доме лежала толстая стопка исписанных бумажных листов, «семейная сага» – история рода, над которой он в молодости за столом корпел ночами. Все встряхивающие в прошлом веке «родову» события, образы дедов и бабок, дядек и теток, удачливых в жизни или бесшабашных до одури, укладывались помаленьку в главы книги.
 Тогда же он, с радостным трепетом поставив последнюю точку, послал рукопись в один из журналов, и оттуда, огорошив, ему ответили, что, дескать, ваши герои серы и никчемны, и что от жизни такой проще взять им лопату и самозакопаться.

А где образ передового молодого рабочего? Нету?! Ату!!!
 Обескураженный автор спрятал рукопись в тот злополучный сундук, втайне все же надеясь, что еще придет ее время…
 О своей «саге» диакон, видимо, обмолвился кому-то из иереев, тот – еще кому-то, узнала о ней и одна интеллигентная бабушка-прихожанка, решила помочь. Схватила диакона-писателя за рукав подрясника и потащила к спонсору. Куда ж ныне без них, сердешных, денешься, тем более среди прихожан таковые имелись. А этот, по слухам, еще и из поповичей выходец.
В назначенный час диакон и тетка топтались у подъезда особняка-новодела в центре города. Хозяин его, глава фирмы по продаже чистой воды за рубеж, лихо подрулил на иномарке. Ладный такой старичок, спортивного вида, в отутюженном костюмчике; глаза из-под стеколышек очочков – буравчики. Рукопожатие крепкое.

– Преображенский! – представился он и сказал диакону:

– Вы давайте сюда свою рукопись, я ознакомлюсь и решу. Вас, когда понадобитесь мне, найдут…
 Переживал, конечно, писатель несколько томительных дней и ночей, мало ел, плохо спал. Наконец, позвонили прямо в храм за свечной «ящик»: Преображенский приглашает.
 Он ждал диакона на том же крылечке, вежливо открыл перед ним дверь в офис; охранник-детина, завидев за писателем шефа, вскочил и вытянулся в струнку.
 Преображенский провел гостя в свой большущий просторный кабинет с развешенными на стенах полотнами-подлинниками местных художников.

– Вас, наверное, предупредили… – начал он разговор.  – А может, и нет. Я был начальником отдела контрразведки одного известного учреждения. Впрочем, ладно, не в этом суть.
 «Вот влип!» – подумал про себя диакон и слегка вспотел.

– Откуда вы для своей книги сведения черпали? Героев своих расписывали? Из рассказов родственников, соседей? Да? Но всегда ли эти байки объективны были, не обиду или злобу затаив, сочинял иной гражданин разные «страшилки» про коллективизацию или работу «органов»? Вас-то в это время еще не было на свете!.. У меня самого прадед-священник в двадцатом году во дворе тюрьмы от сердечного приступа преставился, когда на допрос чекисты выкликнули. Но мне это родство потом в жизни помехой не стало…
 Преображенский говорил и говорил, не давая бедному писателю и слова втиснуть. Оставалось только тому согласно мычать да глаза пучить.

– Зачем еще одна такая книга, где о советском прошлом так плохо и ужасно?..  Денег на издание ее я вам не дам… Но не спешите откланиваться! – остановил диакона несостоявшийся спонсор.

– У меня есть к вам деловое предложение. А что если вы напишите такую книгу, где коллективизация, «чистки» и все другое было только во благо, во имя высшей цели?! Вот это вас сразу выделит из прочего мутного потока! А я готов платить вам жалование каждый месяц, такое же, как у вас в храме. Подумайте!
 Диакон вышел на крыльцо, нашел взглядом маковки церковных куполов невдалеке и, прошептав молитву, перекрестился. 
Ничего не стал он писать. А рукопись свою опять спрятал на дно сундука.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Ильич стоит к храму боком, вроде б как с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. На пьедестале – маленький, в свой натуральный рост, измазан черной краской.
 Храм в нескольких десятках метров от статуи, в окружении рощицы из старых деревьев, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями. 
Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…
 Но и на пустынной площади возле Ленина разместился аквапарк с качелями-каруселями, надувными батутами, развеселой грохочущей день-деньской музыкой. О вожде мирового пролетариата тоже не забыли: как любителю детей под самый нос ему заворотили ярко раскрашенную громадную качалку.

Только дети то ли не полюбили, то ли просто побоялись качаться тут, или благоразумные родители им запретили это. Визжали, дурачились на качалке молодые подвыпившие тетки, а с лавочек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных помигивающих лампочек, их задирали тоже хватившие лишку молодцы с коротко стриженными, в извилинах шрамов головами и в грязных потных майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела. 
Не думал я, проходя мимо них на службу, что нежданно-негаданно эта «накачанная» компания, спасаясь от жары или вовсе теряя всякую ориентировку во времени и пространстве, ввалится в храм…
 Служили на Троицу литию.

Выбрались из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробиваются солнечные лучи, высвечивают, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах. Как на корабле средь бушующего, исходящего страстями людского моря!
 Молодцов, пьяно-шумно загомонивших, тут же, зашипев и зашикав, выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Один все-таки, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть «заслон» и, качаясь из стороны в сторону, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на коленки и прижался лбом к холодному каменному полу.

Старушонки, подскочив, начали тормошить и его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!..
 Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова прошений ектении, хор временами подхватывал стройным печальным многоголосьем: «Господи, помилуй… Господи, помилуй!». В эту симфонию вдруг стали примешиваться какие-то неясные звуки. Мы прислушались. Да это же рыдал тот стриженый в майке! Бился испещренной шрамами головой об край солеи, просил, умолял, жалился о своей, скорее всего, несуразно и непутево сложившейся жизни. Что творилось в душе его, какое скопище грехов рвало и кромсало ее на мелкие кровоточащие части?!.
 Вот он утих и лежал так ничком на полу до конца службы. Потом бабульки помогли ему подняться и повлекли его к выходу из храма, умиротворенного, притихшего, с мокрым от слез лицом.
 А молодой батюшка, вздохнув, сказал:
 – Проспится в кустах под Лениным и все свое покаяние забудет. А жаль… 

с сайта https://pravoslavie.fm/yumor/prikhodinki-svyashhennik-nikolay-tolsti/