Степан Сивцев. Икона и Отец.

Путь мой к Православию был долог и тернист. Мы, дети советской эпохи, росли под знаменами октябрят, пионеров, комсомола, вскормленные на строгой каше атеизма. Церковь была пережитком, вера – слабостью. И первый урок уважения к тому, что позже станет для меня святыней, преподал человек, казалось бы, самый неподходящий – наш отец, Ефрем Степанович Сивцев, учитель, участник гражданской войны, коммунист, человек партийной закалки.

Лето. Солнце пекло немилосердно. Мы с братом Ильей, слоняясь без дела, забрели в старый покосившийся амбар у гумна на краю деревни. В полумраке, среди паутины и трухи, Илья наткнулся на что-то твердое, завернутое в грубую рогожу. Развернули и увидели икону. Она была почти черная от вековой пыли и времени, лик едва угадывался под слоем грязи. Никакого благоговения мы не почувствовали. Для нас, сорванцов, это была просто старая доска с чьим-то нарисованным лицом.

«Давай постреляем?» – предложил Илья, славившийся своей меткостью. Он мог из рогатки сбить воробья на лету. Идея показалась отличной. Принесли икону домой, прислонили к старому забору в дальнем углу и начали палить глиняными шариками. Но случилось невероятное. Как ни прицеливался Илья, как ни старался я – шарики летели мимо, рикошетили от забора, вязли в земле у самого подножия иконы. Ни одной царапины на почерневшем дереве! Мы увлеклись, злясь на свою внезапную неуклюжесть, и не услышали шагов. Внезапно чья-то железная рука вцепилась мне в ухо, а хриплый от гнева голос прорезал воздух:

– Что вы, паршивцы, творите?!

Отец. Лицо его было белее мела, глаза сверкали гневом. Он молча отшвырнул наши рогатки, подошел к иконе. Мы замерли, ожидая порки. Но отец не кричал больше. Он осторожно, почти нежно поднял доску, сдул комья земли с углов, стер пыль с лицевой стороны рукавом рубахи. Потом, не глядя на нас, скомандовал:

– Домой. Ждать.

Мы поплелись, чувствуя себя преступниками. Забились в угол скамейки, не понимая, за что отец так рассердился, и сжались в ожидании большой порки. Отец вошел следом, прошел в кладовку, нашел дощечку, сколотил из нее простую полочку. Потом прибил ее гвоздями в углу комнаты, прямо напротив входной двери, и водрузил туда нашу «мишень».

– Смотрите, – голос его был тихим, но каждое слово падало как камень. – Это не просто доска. Ее сделал простой человек. Вложил в нее свой труд, свою веру, свою любовь к Богу. Это – памятник. Памятник истории нашего народа, нашей земли. Историю, – он ударил кулаком по столу, – надо знать и беречь!

Он помолчал, глядя на почерневший лик.

– Я сам, в детстве, по Псалтири буквы разбирал. Благодаря ей грамоту узнал. А вы…

Он повернулся к нам, и в его взгляде была не только ярость, но и какая-то непонятная нам тогда глубокая печаль.

– В наказание. Становитесь на колени. Здесь. Перед иконой. И повторяйте за мной, – произнес тихим голосом.

Мы опустились на колени на жесткий пол. Отец встал рядом, выпрямился. И начал читать слова, которых мы никогда не слышали, но которые отозвались чем-то смутно знакомым, древним:

– Отче наш, иже еси на небесех!

Мы, запинаясь, повторили.

– Да святится имя Твое… Да приидет Царствие Твое… Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Так, строка за строкой, мы три дня подряд, утром и вечером, стояли на коленях перед почерневшей иконой и повторяли за отцом молитву «Отче наш». Стыд, непонимание, сопротивление – все смешалось внутри. Но отец был неумолим. Он стоял рядом, как часовой, и следил, чтобы слова звучали четко.

На четвертый день к нам в деревню летовать приехала семья писателя дяди Юры Шамшурина. Они, с разрешения директора школы, селились рядом с нами, в здании школьного интерната. Их мать, маленькая, сгорбленная старушка, зашла к нам за парным молоком. Увидев икону в красном углу, она вдруг замерла. Глаза ее расширились. Без единого слова она медленно опустилась на колени, перекрестилась старинным широким крестом и начала молиться. Шепот ее был горяч и искренен. Мы с Ильей смотрели, затаив дыхание. Отец стоял в дверях, наблюдая.

Когда старушка поднялась, отец подошел к полке. Он бережно снял икону, подержал ее в руках мгновение, а затем протянул женщине:

– Возьмите. Она ваша. У вас ей место.

Лицо старушки засияло. По морщинистым щекам потекли слезы, но это были слезы такой светлой, безмерной радости, каких я больше не видел никогда. Она прижала икону к груди, как дитя, бормоча слова благодарности, и ушла сияя.

Годы прошли. Я стал взрослым. Советская эпоха канула в Лету, но тень ее атеизма долго жила во мне. Мне часто начал сниться один и тот же сон.

Я стою у окна в отчем доме. За окном видна серая, унылая улица. По ней медленно, как в тумане, бредет вереница людей. Безликих, безглазых, одетых в серое. Словно тени. Я всматриваюсь – и меня пронзает жуткое чувство: я их будто знаю… и не знаю. Отчаяние сжимает сердце. Хочу закричать, спросить: «Кто вы?» – но просыпаюсь в холодном поту.

В день годовщины смерти мамы опять приснился этот сон – вижу вереницу теней, пытаюсь узнать, разглядеть их лица, но не могу. И тут я чувствую легкое прикосновение. Оборачиваюсь, позади меня стоит моя покойная мать. Лицо ее было печально.

– Это души, – прошептала она. – Души твоих предков. Которых ты обидел.

Я проснулся, и память, как удар молнии, осветила давно забытый, стыдный эпизод детства. Местность Омоллоон. Наше родовое кладбище, заброшенное, заросшее бурьяном. Мы, тогдашние «несмышленыши», нашли там старые, покосившиеся деревянные кресты. Никаких красных звезд, серпа и молота – просто кресты. И в пылу глупой, бессмысленной удали опрокинули их, посмеялись над «пережитками».

Тогда, в детстве, это казалось просто шалостью. Теперь же, сквозь призму сна и прожитых лет, я увидел чудовищную правду. Мы осквернили память. Мы надругались над своими же корнями, над теми, кто дал нам жизнь. Страшный, тяжкий грех лег на душу.

Осознание было мучительным и окончательным. Сомнения испарились. Мне нужно было покаяние. Истинное, глубокое. Чтобы смыть этот стыд, чтобы вернуть связь с теми серыми тенями из сна, с моими предками.

И я нашел то решение, к которому, оказывается, шел всю прошедшую жизнь. Рассказал жене Антонине, и мы пришли в храм. Приняли таинство Крещения в тихом храме на окраине города. Холодная вода омовения была как слезы очищения. Дорога к вере, начавшаяся с почерневшей иконы и гневного окрика отца-коммуниста, с его урока уважения к «памятнику истории», наконец, обрела свою цель. Я встал на колени уже не по принуждению, а по велению израненной, но жаждущей света души. И впервые сам, без подсказки, прошептал: «Отче наш…» Прося прощения у тех, кого обидел, и у Того, Кого так долго не замечал.

Голос предков

Деревня моя – словно забытая бусина на нитке реки, затерянная в якутской тайге, что дышит вечностью. Хатын-Арынское скопческое поселение. Само название шелестело прошлым, как сухая трава под ветром. Основана в 1877 году скопцами – людьми странной и страшной веры, добровольно отринувшими плоть ради духа. Потом их сменили чужие тени – ссыльные татары, башкиры, черкесы, принесшие сюда горечь изгнания. Их печали вросли в землю, как корни. А потом пришла новая эпоха, громкая, красная. Ссыльные растаяли, как туман, и в опустевшие, крепко срубленные дома вселились местные якуты. Создали сначала артель, потом организовали колхоз имени Отто Юльевича Шмидта. Так и стало Хатын-Арынское поселение деревней Шмидт в Бетюнском наслеге. Но под этим советским именем, как под снегом, спала память. Память о скопцах, о ссыльных, о земле, вобравшей столько судеб.

Дома-богатыри, почерневшие от времени, стояли незыблемо, будто вырастали из вечной мерзлоты. Я помню «хрустальный укус» воды в старице на заре, когда тело немело от холода, а душа пела. Помню седые туманы над рекой во время рыбалки, когда мир сужался до круга света от фонаря и тихого плеска волны о лодку. А еще азартную дрожь в руках после бури. Мы, пацаны, носились по улице, выискивая в уличной пыли блеск старинных монет, потерянных прошлыми жителями. И над всем этим витала тень Настаа эмээхсин, старушки Анастасии-скопчихи, чей клад мы искали с упорством, достойным лучшего применения. Не нашли. Может, клад этот был не в земле, а в самой этой земле, в ее тишине и терпении?

Отец Ефрем Степанович Сивцев-Таллан Бюря. Корни его – здесь, в Хатын-Арынском наслеге. Рано осиротев, он стал поводырем слепого старика-сказителя. И это было чудо: старик, хранитель древних якутских олонхо, эпических сказаний о богатырях и духах, читал наизусть славянские слова Псалтири! Его скрипучий голос, читающий псалмы, смешивался с шелестом тайги и отголосками олонхо. Семя веры, брошенное в детскую душу отца на этой странной почве, дало глубокие корни.

Мама Марфа Николаевна родом из Улуу Сысыы. Из рода Харитоновых – ученых, золотопромышленников, тех, кто пробивал дорогу знанию. Лука, Егор, Мария Гаврилова… Звезды Якутии. Но и этот род держался на камне веры. Там, в Улуу Сысыы, в 1870 году руками инородца Никифора Аргунова поднялась первая Атамайская церковь Николая Чудотворца. Огонь поглотил ее. Но пепел тот стал удобрением для новой веры. В 1895 году храм восстал. И мой прадед, Дмитрий Харитонов, вдохнул в него голос – купил и привез шестнадцать колоколов! Их звон, чистый и мощный, плыл над тайгой, созывая людей под своды, где когда-то приняли крест мои отец и мать.

***

Люди спрашивают порой: как в душе якута уживается Христос и древнее почитание природы, граничащее с обожествлением? Я чувствую это кровью и костью. Аар Айыы Тойон, Верховный Творец саха. Он создал этот Срединный мир, его реки, горы, зверей. Разве не о Нем же говорит христианство: «В начале сотворил Бог небо и землю…»? Это не противоречие. Это глубокая правда, открывшаяся моему народу. Православие пришло не как чужеземец, а как долгожданное имя для Того, чей лик мы смутно прозревали в сиянии утреннего солнца на льду, в мощи медведя, в бескрайности тайги.

А что для меня Бог? И почему я принял участие в возрождении Атамайской церкви? Ответ – рана и исцеление. Да, я шел к вере долго, спотыкаясь о камни советского атеизма, о собственные детские глупости – тот кошмарный сон о серых, безликих тенях предков, оскверненных нами, мальчишками, на кладбище в Омоллооне… Крещение было омовением стыда. Но храм… Храм – это больше. Это – долг.

Долг перед отцом, Таллан Бюря, поэтом и коммунистом, чья железная рука схватила меня за ухо у забора, но чьи глаза горели не только гневом, а болью за поруганную святыню, «памятник истории». Долг перед матерью, Марфой Николаевной, чьи предки возводили эти стены. Долг перед прадедом, чьи колокола когда-то звали к молитве. Долг перед теми серыми тенями из сна – моими корнями, чью вечную обиду я ношу в себе. Часовня в Омоллооне – мой обет. Может, тогда тени обернутся лицами, и в их глазах я прочту прощение?

***

Один – лишь песчинка в ветре. Мысль о храме зрела в сердцах многих. Первыми озвучили «зов» народный поэт Наталья Харлампьева, мой брат Тит Ефремович, краевед Михаил Тимофеев. Позже к этой идее присоединились работники Намского историко-этнографичесого музея. Но двигателем, тем, кто вдохнул в идею жизнь, стал Афанасий Мигалкин. Из его упорства родился фонд. И возглавил его Александр Контоев, олимпиец, борец, чья сила известна миру. Символично! Ведь годы и годы храм берегла от огня и распада его бабушка, Евдокия Скрыбыкина. Жила в Улуу Сысыы как отшельница, «хранительница тлеющих угольков веры». Александр с парнями из Салбанцев с помощью ОАО «Ленское объединенное речное пароходство» отреставрировал церковь и отдельно стоящую колокольню.

И настал день. День, когда тайга должна была вновь вздрогнуть от медного звона, забытого за долгие десятилетия. Колоколов не было. И тогда я вспомнил прадеда. Вспомнил силу рода. Создал группу в вотсапе: «Мы родом из Улуу Сысыы». И бросил клич в цифровую бездну: «Соберем на колокола, как наши предки!»

Откликнулись. Харитоновы, Колмогоровы, Аргуновы, Даниловы… Голоса из Якутска, Москвы, из дальних краев. Саргылана К. – 50 тысяч. Прокопий Рахлеев, шахтер из Татты, чья грудь в орденах шахтерской славы, – 15 тысяч… Не из тщеславия. Из глубины, откуда поднимается что-то большее тебя. По зову земли, что помнит имена предков.

Пять колоколов рождены в огне московского завода. Владыка Роман освятил их в Якутском соборе, благословил на путь. И 7 ноября 2020 года – ровно в круглую дату, 150-летие первой церкви – мы подняли их на звонницу.

Я стоял оцепеневший. Мороз щипал щеки, но внутри горело. Видел лица – морщинистые, с блеском слез; молодые, с широко открытыми глазами. Видел звонаря Николая Лыхина. Он тронул тросы колоколов. Глубокий вдох. Напряжение… И – « У-У-У-У-УХ!»

Удар! Перезвон! Не просто звуки, а символ Слова Божьего. Удар по тишине веков. Чистый, льдистый, как вода в старице, и мощный, как тайга, звон взорвал воздух. Он покатился волнами по снежным просторам, встряхивая заиндевелые ветви, пронизывая насквозь. Он вошел в грудь, заставив содрогнуться самое сердце. Люди потом говорили: «Будто камень с души упал! Чувствовали крылья за спиной, освобождение от тяжких дум, слепящую чистоту внутри». Старики плакали беззвучно, молодые замерли, впервые ощутив незримую нить, связывающую их с этой землей и теми, кто был до них.

Позже потомки из села Магарасс добавили большой, басовитый колокол. Его подняли 1 апреля. Теперь звон был полнокровным, завершенным. На боку его – слова, вычеканенные в металле, как клятва: «В дар Атамайской Николаевской церкви от благодарных потомков».

«От благодарных потомков». Вот ключ. Мы возродили не бревна и кровлю. Мы вернули голос предкам. Замкнули разорванный круг. Когда звон плывет над Улуу Сысыы, мне чудится, что в нем вплавлены все голоса истории: суровый шепот ботуров, гортанная молитва ссыльных горцев, мерный голос слепого сказителя с Псалтырью, гневный окрик отца у забора, счастливый плач старушки над иконой… И мое, уже тихое, но твердое: «Отче наш…»

Этот звон – мост. Мост из былого в грядущее. Мост через пропасть моего былого неверия. Я иду по нему. Шаг за шагом. С надеждой. Что, когда встанет моя часовня в Омоллооне, серые тени обернутся, и в их глазах я увижу не упрек, а тихий свет прощения. И услышу, быть может, новый отзвук в медном голосе родной церкви.

У истоков

Март. Деревянный храм в тайге,
Солнце льет на бревна свет.
Я стою и в памяти прадед,
Что возвел здесь колокольню.

Было время – купола рухнули,
Колокола сброшены в тьму…
Но молитва, в стенах застыв,
Через годы продолжала жить.

Мы бревнам душу возвратили,
Колокола, как встарь, установили.
С молитвой крест подняли ввысь,
Как когда-то воздвигали предки.

И когда зазвенели колокола,
Звон поплыл таежными тропами –
Тот же голос, тот же Божий шепот,
Что слышал прадед под куполами.

Воскресив малиновый звон,
Колоколам вернули слово.
Этим эхом далеких времен
Вечности коснулись снова.

Здесь, у древних церковных стен,
Средь дремучей, вечной тайги,
Чувствую: время – лишь тень,
А вечность – вокруг и во мне.

Снег хрустит. Мороз крепчает.
Я стою, в сугробе по колено.
Звезды – те же. Вера – та же.
Кровь – одна. И вечность – с нами.