Елена Коровина. Не одна Ада.

Посвящаю Асе Тарасовой

Нас никто не любит, никто не ждет.
Почему – не знаю.

Я даже не предполагала, что Олег так обрадуется моему внезапному приходу в одиннадцать вечера. Впрочем, для меня это тоже было неожиданностью – я и не собиралась этим вечером навещать брата (а уж его жену тем более), просто после празднования дня рождения подруги мне совсем расхотелось долго трястись в трамвае, потом в метро, добираясь до дома, на другой конец Москвы, через мглистый, сырой, неприютный октябрь, и я случайно вспомнила, что мой брат с женой живут как раз в этом районе!

…Олег заботливо повесил мою куртку на вешалку, пододвинул поближе пуфик, чтобы я, разуваясь, села, отрыл в шкафу новенькие тапки.
– Спасибо, сестренка, что не забыла нас. – Олег улыбнулся своей необыкновенной милой улыбкой – не широкой, а словно чуть виноватой, добродушной, да еще поглядел на меня исподлобья, отчего сразу стал очень похож на моего любимого Тома Круза, и я поняла, что сильно соскучилась по нему за эти четыре месяца.
Мы обнялись и отправились на кухню.
– А где жена? – спросила я, косясь в сторону комнаты, где была плотно закрыта дверь.
– Жена еще спит.
– Уже, а не еще, ты хотел сказать?
– Нет, Вика, «еще» спит. Действие лекарства часам к 12-ти закончится, и она проснется. – Брат невесело усмехнулся, сел напротив меня на вращающуюся табуретку и отъехал на ней к плите.
– Понятно, – вздохнула я. – Значит, лечишь еще?
– Лечу. Нам попался классный нарколог!
– Она в больнице, что ли, лежала?
– Нет, не лежала. Больница ей противопоказана.
– Почему это?
– Ее нельзя оставлять одну. – Брат вздохнул. – От одиночества у нее сносит крышу еще основательней, чем от каких-нибудь «колес».
– Ну, в больнице она как раз была бы не одна.
– Вика, ты не понимаешь, – брат отозвался с горечью и посмотрел куда-то в сторону, мимо меня. – В больнице я не могу находиться с ней постоянно рядом.
– Не понимаю, – с не меньшей горечью согласилась я.
Моя искренняя жалость к нему закрыла все границы понимания. Мне было очень жалко Олега. Очень, Господи.

Но я понимала брата больше и жалела меньше, чем мама. Вот ей по-настоящему было тяжело, наверное, невыносимо тяжело.
Наши родители стали ходить в храм, когда мне было 10, а Олегу – 15. Меня еще «не поздно было обращать в Православие», как пошутил папа, а вот с Олегом «поезд далеко ушел».
И все-таки Олег вырос лучше большинства «церковных» мальчиков. Он не курил, не жаловал «напитки покрепче», блестяще окончил институт и стал работать программистом. В храм с нами Олег изредка ходил по воскресеньям.
Нашей маме (как и любой любящей матери) хотелось подыскать для Олега «хорошую, надежную девушку». Верующую, разумеется. Мама устраивала у нас дома спевки, приглашая моих подруг с клироса, прилагала титанические усилия – но все было бесполезно.
Олег нашел себе жену, от одного упоминания имени которой мама всегда шла пить корвалол, хотя отличалась крепкими нервами.
– Господи, ну как можно назвать русского ребенка таким именем? Ну, где были мозги ее родителей? – причитала мама, когда узнала имя будущей снохи.
Итак, Олегову половинку звали – ни много ни мало – Адой.
А мозги ее родителей были неизвестно где, как, впрочем, и сами родители. Ада выросла в детдоме. И может, таким имечком наградили ее даже совсем не родители. Ада была отказной. Это немногое, что удалось нам выяснить из ее биографии. Кроме этого от Олега мы узнали, что Адина мать родила ее лет в 16, а отец неизвестен окончательно и бесповоротно. К восемнадцатилетию Ады государство выделило ей квартиру, куда она и перебралась (вот везуха – жить совсем одной!)
Ладно, успокаивали мы маму; в том, что имя такое, – Ада не виновата. И что сопливая мамашка от нее отказалась – тоже, кстати, не Адина вина. Отпоили, немного успокоили маму,
Ада, как будто специально, всегда приходила к нам в гости с сильно подведенными тушью глазами, с длиннющими крашеными ресницами, вся обтянутая чем-то красивым, черным. Казалось, еще чуть-чуть – и лопнет на ней эта змеиная кожа. И все-таки, несмотря на эту густую подводку, Ада была красивой, дерзко красивой, с чистой кожей лица и выразительными черными глазами.
Кто-то из знакомых назвал ее шутя иствикской ведьмой, и это прозвище прилепилось к ней очень крепко.
Олег и Ада встречались около года, после чего состоялись не только свадьба, но и венчание. Мама была безутешна. Она плакала и до, и во время, и после всех торжеств, что выглядело уже как-то неприлично…
Даже нашему батюшке пришлось успокаивать маму:
– Ну, парень взрослый, своя голова на плечах, его выбор. Сам за свои поступки отвечает…
– Ох, батюшка, да парень-то какой! Золотой! А она пьет, курит, наверное, и матом ругается… Ведь испортит она его, испортит, батю-у-ушка! – как на похоронах причитала мама.
– Перестань. Тебе откуда знать, что и как будет, кто кого испортит? Кто на кого повлияет? И что-то ты о сыне своем больно хорошего мнения. Это гордость, милая моя. Гордость и осуждение. Молись, а не оплакивай.
Мама замолчала, успокоилась и закрестилась.

…У Ады была квартира, куда молодожены и переехали, прожили там всего два месяца, и поменялись на новую, в другом районе.
Причиной послужило то обстоятельство, что Ада помимо всего стала еще и колоться, и бедный Олег принялся ее лечить, насильно оторвав от общества дружков-наркоманов.
С тех пор родители не ездили в гости к Олегу и его «иствикской ведьмочке» и «адской невестке», а Олег, в свою очередь, не появлялся у нас – мама «срезалась» постоянно.
Я тоже редко бывала у брата. Мне было жалко его, обидно; а уж Аду я просто не выносила. Хотя… Один раз у меня чуть было не возникло к ней чувство жалости.
Я попросила Аду поменьше курить в моем присутствии – я просто задыхалась от дыма.
Она развалилась на кресле с сигаретой в такой позе, словно ее туда откуда-то скинули и она была не в состоянии пошевелиться.
– Извини, я пытаюсь слезть с винта и теперь много курю, – отозвалась Ада и все-таки нашла в себе силы сползти с кресла и выйти на балкон.
– Ну и как, получается слезть? – поинтересовалась я, когда Ада вернулась в комнату.
– Пока рано говорить. Но с помощью Олега, я надеюсь…
«Да, без Олега ты – никто и ничто», – подумала я.
Ада пронзительно взглянула на меня и, словно прочитав мои мысли, пробормотала:
– Без Олега я не проживу… Он со мной так нянчится… Иногда я думаю – за что он так ко мне относится? Так любит. – Ада произнесла это без всякого выражения, и глаза ее вдруг наполнились какой-то прямо-таки звериной тоской. Ко всему прочему, она еще и резко схватила меня за запястье, как хватаются испуганные чем-то люди, ища защиты, поддержки. Адины длинные ногти даже оцарапали мне кожу. Но она не заметила. Да еще потянула мою руку к себе и придвинулась ближе. Я испугалась, что начну жалеть еще и эту «иствикскую ведьмочку», а жалости на двоих не хватит; к тому же Ада в ней не нуждается и ее не заслуживает. После этого раза я и не была у брата четыре месяца.

– Ну, а ты как сейчас? Работаешь все там же? – спросила я брата.
– Ну, да. Ничего нового.
– И как же ты оставляешь Аду? Одну?
– Я ее не оставляю одну. У меня же в основном надомная работа. Все отсылаю по «e-mail»у. В офис приезжаю только три раза в неделю. Жить можно. Раньше с собой брал, прямо в офис. Теперь с ней остается Ксюшка Порегина, жена Артема, ну ты его помнишь… Ксюха сейчас беременна, сидит дома, вот я к ней и завожу перед работой Аду. Вдвоем веселее.
– Бред какой-то. Клуб приходящих нянь, – пробормотала я. – А если Ксюха за ней не уследит и Ада сбежит за дозой?
– Да Ксюша за ней и не следит. И Ада никуда не убежит.
– Откуда такая уверенность? – поинтересовалась я.
– У нее, Вика, скажем так, прошла та стадия, когда она могла сбежать или созвониться со своими дружками.
– Если стадия прошла, что ж ты ее одну боишься оставить?
– Я не боюсь. Боится она. Не может оставаться одна. – Олег выпрямился и посмотрел мне в глаза: – Вик, скажи, ты все это из любопытства спрашиваешь или сочувствуешь?
Я не успела ответить: послышался глухой кашель, и в кухне возникла Ада.
Она была непричесанная, с растрепавшимися по плечам и спине волосами и без тени косметики. Заспанное, бледное, почти совсем, как сырое тесто, лицо, ничем не примечательное без макияжа. Впрочем, нет, я поторопилась с оценкой – все-таки огромные черные глазищи, влажные, глубокие, многого стоят.
Одета Ада была в яркий с какими-то зверюшками халат. Он ей был явно велик и болтался на ней, как на вешалке. Капюшон сзади был вывернут наизнанку. Так это «чудо» и стояло в дверном проеме, держась одной рукой за ручку двери, а второй – за стену.
Олег подошел к жене и, обняв ее одной рукой за плечи, подвел к стулу и усадил.
Ада наконец заметила в кухне присутствие третьего человека (я сидела напротив нее).
– А-а-а, Вика, привет.
Она щурилась на свет и искала глазами мужа, стоявшего к ней спиной.
– Сколько щас времени?
– Двенадцать ночи. Есть будешь? Суп, может?
Ада медленно отрицательно покачала головой. Она сидела передо мной, как в кадре из фильма, – в классической позе наркоманки: опустив голову, ссутулившись, сжав худые руки между коленями. Волосы, как смоляные сосульки, ниспадали ей на лицо. Бессильная, унылая, как будто все ей – даже не просто фиолетово, а ультрафиолетово. Кроме дозы.
«И как он на ней женился?» – вновь с тихой злобой пополам с жалостью подумала я.
– Ну что ж, ночь продолжается. Пора спать. – Мягко проговорил Олег, открыл холодильник, и достал оттуда пузырек, очевидно с лекарством. Я прочитала грозное название: демифосфон.
С полки он снял металлическую коробку из-под чая и поставил ее на стол. В коробке был целый набор таблеток.
Ада мрачно-спокойно проследила за его действиями:
– Я не буду их пить.
Олег так же равнодушно разложил необходимые таблетки на ладони и протянул их жене.
– Я не хочу их пить, – упрямо повторила Ада, глядя в упор на Олега.
– Я тебя не спрашиваю – хочешь ты или нет, твое желание, извини, принять во внимание не могу. Их надо выпить, Ада. Надо – и все, – в голосе брата прозвучал металл.
– Меня от них… тошнит, – голос Ады внезапно истончился, стал слезливым, жалобным, а взгляд – просящим.
Олег мгновенно смягчился.
– Ада, девочка моя, это надо выпить. Тошнит тебя не от них. Ты спокойно проспишь до утра. Ада, пожалуйста. Ради меня.
– Отстаньте от меня все. Я ничего не буду… Ничего не хочу… Мне плохо.
– Ада, выпей таблетки. – Олег, схватив ее за плечи, заставил сесть прямо, откинул с лица жены волосы.
Она оттолкнула его руку со стаканом воды. Немного воды выплеснулось на куски дыни.
– Ада, ну не силой же мне их в тебя запихивать! – чуть раздраженно воскликнул брат.
«Всякому терпению приходит конец!» – почти с восторгом подумала я.
Ада резко вскинула на него глаза.
– Только попробуй тронь меня! – вырвалось у нее с угрозой.
– Да я тебя хоть раз в жизни пальцем тронул? – с внезапной горечью произнес Олег, отвернулся и ссыпал таблетки на салфетку.
Мне безумно захотелось ударить Аду. Просто безумно.
Олег глубоко вздохнул, внутренне собрался и повернулся к нам.
– Вик, тебе, наверное, спать охота… Полпервого. Пойдем, я тебе покажу…
Он вышел из кухни. Я поднялась за ним, даже не взглянув на Аду.
Она спокойно последовала за нами, шлепая босыми ногами по полу. Очень громко.
Брат достал из шкафа постельное белье и разобрал для меня диван.
Ада как ни в чем не бывало уселась в кресло рядом с диваном, подобрав под себя ноги и обняв большого плюшевого оранжево-желтого жирафа. Это был подарок Олега на ее день рождения.
Сейчас на шею жирафа был зачем-то напялен отрезанный рукав от какого-то коричневого свитера.
Ада заметила, что я смотрю на игрушку, и похвалилась:
– Это шарф. Сама придумала.

Я ходила по комнате и думала: «У девочки-то явно не все дома! То ли от наркоты, то ли сама по себе генетическая дура. Кто ее родители были? Гены – вещь страшная! Эх, братик… Круто ты попал на TV!»
И все-таки я заснула. Прямо с зажженным ночником, на диване, не успев раздеться. Проснулась я от громкого стука. Часы показывали десять минут третьего. Спросонья мне показалось, что кто-то ломится в закрытую дверь моей комнаты. Потом я поняла, что стук слышен из соседней. Недолго думая я выбежала туда. Брат стоял у двери кладовки, которая вся сотрясалась от ударов, запертая снаружи. С минуту я удивленно смотрела на брата и на дверь, силясь понять, в чем дело.
– Ты разбудишь соседей! Ада, прекрати!
– Открой!!! Олег!
– Сначала успокойся! – Четко и громко проговорил брат, прижавшись лицом к двери.
– Мне страшно! Открой! – Голос Ады был очень жалобным.
– Я рядом, здесь, за дверью. Я с тобой разговариваю и жду, когда ты успокоишься, девочка, –отозвался брат, виновато улыбнувшись мне.
Я, потрясенная, села тут же, на пол, напротив двери. За дверью помолчали, затем зашмыгали носом.
– Олег!
– Да.
– Я тебя ненавижу!
– Вот как? А я тебя люблю, – брат тоже сел на пол, прижавшись спиной к двери. В кладовке обдумали его слова и сообщили:
– А я себе сейчас… вены вскрою!
– Это каким же образом? – совершенно невозмутимо осведомился Олег.
– Здесь есть банка. Я ее разобью и порежу себе вены.
– Сомневаюсь, – брат прижался затылком к двери и устало-устало посмотрел в потолок.
– Почему?
– Ты же вида крови боишься.
– А я глаза закрою! И не увижу крови! – После недолгого раздумья торжественно сообщила Ада
– А кровь потечет теплая, теплая. Твоя кровь, Ада!
– Заткнись!
– Я тебя разубедил?
– Заткнись, я сказала!
Это все походило на шутку. Очень дурацкую шутку. Наверное, я вздохнула слишком тяжело; брат с жалостью посмотрел на меня.
– Извини, сестренка. У нас ты не выспишься.
– И что, это у вас каждую ночь повторяется? – печально осведомилась я.
– Да нет, – брат устало потер лоб ладонью. – Просто ты так попала. – Он понизил голос. – У нее сейчас кризис. Ломка плюс побочные эффекты от всех этих таблеток. Остаточные явления.
В кладовке тихо всхлипывали. Олег прислушался, сходил на кухню, принес оттуда таблетки, стакан воды и открыл дверь кладовки. Ада вышла такая жалкая, заплаканная и молча уткнулась мужу в грудь, продолжая всхлипывать. Олег обнял ее, поцеловал мокрые глаза и протянул лекарства. Покорно, медленно, как сомнамбула, Ада собрала губами таблетки с его ладони, запила водой.
– Ложись спать. – Олег повел ее к кровати. И эта «иствикская ведьмочка», которая, несколько минут назад пыталась выломать дверь, послушно легла на бок, согнувшись, ссутулившись, от чего стала казаться еще меньше.

Утром я встала в 11. Брат в этот день не работал (была суббота), я тоже была свободна до вечера.
На кухне Олег в одиночестве гремел замороженной курицей, и я подумала, что, наверное, приготовление еды – полностью его обязанность.
– Ада по дому хоть чего-нибудь делает? Ну, убирается хоть изредка? – поинтересовалась я.
Олег посмотрел на меня с изумлением.
– У нас что, грязно?
– Да нет! В том-то и дело, что у вас чисто, очень чисто. Я просто спросила.
– Убирается. Вик, ты не думай, она… она вполне вменяемая, нормальная. Просто сейчас кризис… Вик.
– Да.
– Я знаю, что тебе тяжело с Адой… Про мать я вообще молчу… Но если ты сможешь, приезжай к нам почаще. Ради меня. Вик, понимаешь… Ада… она очень несчастный человек. Может быть, этого не видно на первый взгляд… Да и вообще, чужая душа – потемки, а у Ады я даже не знаю, с чем душу можно сравнить.
Я энергично закивала в ответ. Действительно, с чем можно сравнить Адину душу?
– Вик, Ада – отказная. Понимаешь? От нее отказались, она никому не нужна. Было бы лучше, для Ады лучше, если бы ее родители умерли или были лишены родительских прав. Пусть они были бы наркоманами или алкоголиками, но лишь бы они не отказывались сами от дочери. Аде было бы легче с этим жить. Не знаю, может, я, конечно, предвзято рассуждаю, но я думаю, что Ада не виновата в том, что стала колоться. Она – забитый, затравленный одиночеством и ощущением ненужности ребенок. У нее не было детства. Она постоянно жила с мыслью, что никому не нужна. Это дикое, дикое одиночество. И полная, без конца и края ненужность. Когда мы только с ней познакомились, стали встречаться, Ада как-то принесла мне стихотворение, которое сама написала. Я могу прочесть тебе. – Брат пытливо смотрел на меня. Я кивнула, не отрываясь глядя на Олега. – «Одна – Ада. Ада – одна. В окно пустое светит луна. Я луне не нужна, не нужна мне она. Я кричу, что жива, но не слышат слова. Я одна, я одна, я одна, я одна…» Это она написала в двенадцать лет. Откуда у двенадцатилетней девочки такое ощущение дикого, беспросветного одиночества? Она никому никогда не была нужна. И когда Ада встретила настоящих, как ей показалось, друзей, которым было интересно с ней общаться, она нашла наркоманов. Ада была готова сделать для них что угодно. Банальнейшая ситуация, Вик. Короче, Аду посадили на иглу – и это тоже было иллюзией любви. Ей стало казаться, что она не одна. И что все ее любят. И она – не просто какая-то там простая отказная смертная, а… а человек, личность с большой буквы. Аде очень надо было это почувствовать. Очень. Хотя бы с помощью «винта».
– Подожди!… А ты ее когда встретил? Значит, она кололась еще до знакомства с тобой?! – воскликнула я.
– Ну да.
– И ты решил все-таки на ней жениться? Хотя она и кололась?! А мы не знали! И тебе не было страшно, чем это может закончиться?! – Я была поражена.
– Ничуть. Я даже очень торопился, – грустно улыбнулся брат, приглаживая волосы. – Мне нужно было… как это правильно сказать?.. изменить ее статус, что ли. Девчонка–наркоманка из детдома, сирота, и вдруг – жена. Имеет мужа. Юридически, законно. Весомо, правда, Вик? Она и сама почувствовала уверенность, защиту… защищенность от всего, когда мы расписались. Помню, мы выходили из ЗАГСа, и у нее вырвалось невольно: «Ну, все; теперь я ничего не боюсь. С тобой не страшно». Все кольцо обручальное теребила, вертела, щупала. Знаешь, – брат как-то чересчур нежно улыбнулся, – Ада просто ребенок. Когда с нее вся эта… шелуха, скорлупа осыпалась – ну, наркотики, злоба, забитость… понимаешь… как бы остался один несчастный, беззащитный ребенок. Она и ведет себя, как ребенок. Я для Ады не муж – в ее понимании. Я для нее отец, мать, брат, доктор – в одном лице. Первое время после свадьбы, как раз когда началось ее интенсивное лечение, и я вырвал Аду из ее веселой компании, и она как бы осознала, что они, скажем так, «враги», а я «друг», так вот, Ада стала просто бояться меня куда-нибудь отпускать. Она ходила за мной как привязанная, Вик! Она засыпала только с зажженным светом и при условии, чтоб я был рядом.
Когда мне надо было работать, сидеть в Интернете, я просто укладывал ее спать, как маленькую; сидел рядом, ждал, пока она заснет, а потом шел к компьютеру. Первое время она постоянно просыпалась, вся в испарине, мокрая, звала меня. Я подходил, успокаивал – ну вот как ребенка успокаивают, обнимал, что-то на ухо шептал, типа: «Глазки закрывай, я с тобой, никто тебя не тронет», – и она засыпала, Вик, моментально засыпала! Понимаешь, Вик? – Брат смотрел на меня, искал в моем взгляде участия, понимания.
– Понимаю, – отозвалась я неожиданно для себя твердо и совершенно искренне.
Брат принялся с особым рвением домывать курицу. Больше мы ни о чем не разговаривали – просто готовили вместе еду; не знаю, о чем думал Олег, а я в душе ликовала. Это была маленькая победа. Я смогла разделить чувства брата и принять немного груза на себя. Значит, ему теперь легче.

Утром у Олега я радовалась, а после вечерней службы мне было как никогда грустно и очень обидно. Господи, какая же я наивная и глупая! Раньше мне казалось, что я все делаю правильно. Мы с родителями все делаем правильно – ну ведь это действительно так: – мы ходим на службы, молимся, постимся, исповедуемся, причащаемся… Я пою на клиросе, в конце концов! А дар любви, самый высший дар, дается Богом не мне, а совсем другому человеку… Самому хорошему, самому прекрасному, самому доброму человеку в мире!
Вечером дома я суетилась, бегала по квартире, что-то собирала; готовясь ко сну, разворотила свой письменный стол, разыскивая значок, который давно, мимолетом, обещала Аде. Потом позвонила брату:
– Олежка, завтра после литургии я приеду! Пойдемте все в кинотеатр, а? Или в зоопарк? Спроси у Ады, чего ей хочется. Спит? Ну, в зоопарк можно, ей понравится. Жирафа посмотрим! Давайте, а?
– Давай. Я очень даже за. А что случилось, Вик? У тебя голос какой-то истеричный…
Под недоуменные взгляды мамы я наконец легла спать, но заснуть просто не могла. Как когда-то давно, в детстве, я шептала, уткнувшись носом в старую игрушечную сову, в ее истертый живот: «Тетушка Сова, хоть бы скорее наступило завтра! Хоть бы…»