Игумен Нектарий (Морозов). Не горькие мысли о смерти

Помню, в одной из бесед митрополита Антония Сурожского мне попалась такая мысль: как же трудно священнику, приготовившемуся совершать отпевание, дать обычный возглас — «Благословен Бог…». Перед тобой люди, убитые горем, перед тобой бездыханное тело того, кто еще «вчерашний день беседовал с нами», а ты должен, невзирая на это, восславить Бога. И не просто «невзирая на это», но и за это — тоже восславить…

Это и правда трудно. Не потому, что священник не знает и не понимает, что такое смерть. Если она и для него «необъяснимая трагедия», «неизбывный ужас», «страшная ошибка», то где же его вера тогда? Но нет, не в нем самом дело, а в родных и близких усопшего. Как благодарить Бога за его смерть перед лицом их горя, слыша, как они плачут, видя их скорбные лица? Что подумают о такой благодарности они?

Нет, к сожалению, священник не всегда задумывается об этом. Что греха таить: разве редко бывает так, что и мы что-то делаем по привычке, машинально, не откликаясь сердцем даже на самые важные слова, которые исходят из наших же собственных уст? Но когда задумываемся, не поддаваясь самой страшной «профессиональной болезни» — болезни привыкания, тогда обязательно чувствуем, с одной стороны, всю противоречивость этого момента, а с другой, его поразительное величие.

Наверняка, со многими из нас — пастырей — бывало такое… Утешаешь человека в его потере, говоришь то, что должен сказать, во что веришь, в чем убежден сам. Говоришь о том, что все в руках Божиих, что воле Его необходимо покориться, поскольку Он один знает, когда кого из нас из этой жизни забрать в жизнь иную. О том, что нужно не плакать, а молиться. О том, что умершему гораздо лучше там, где он сейчас. А в ответ слышишь: «Легко вам об этом говорить…». Или во взгляде, на тебя обращенном, это явственно читаешь.

И ни ответ, ни взгляд не заметить, проигнорировать нельзя, потому что иначе люди так и уйдут от тебя — не утешенными, задавленными, практически убитыми своей бедой. Только что сказать-то? Ведь вроде все уже тобою сказано… Но нет, не все. То, что ты говорил, правильно, верно, однако твое слово не нашло дороги к сердцу собеседника, не вошло в него, не было им принято. Почему? — Потому что не из сердца и родилось. Ты говорил то, во что веришь. Веришь умом. Скажи еще о том, во что верит, чем оживотворяется твое сердце. Скажи о собственном опыте, о том, что лично тебе — как священнику или просто как христианину — открыл о смерти Господь. Поделись тем, чем утешил и утешает Он тебя…

…А что открылось мне, чем я утешаюсь, что хочу и могу сказать сам?

Прежде всего — неправда, будто бы «легко священнику об этом говорить». Во-первых, потому, что ему вообще нелегко — всегда, жизнь и служение у него такие. А во-вторых, потому, что и ему точно так же случалось терять близких — родных и друзей. И ему приходилось переживать подобную боль и искать ответ на вопрос, как справиться с ней. Искать и находить. И это именно то, чем он может поделиться, что по-настоящему ценно.

Поделюсь и я — может быть, кому-то это ляжет на сердце и сердце успокоит.

Мне, как и любому живому и чувствующему человеку, страшно и тяжело расставаться с теми, кто мне дорог. Я не ведаю их участи в вечности и скорблю о них… Мне их не хватает, то место, которое они занимали в моей жизни, вдруг опустело, я почувствовал холод — там, где прежде согревался…

Но приходит очень острое и ясное, верой продиктованное понимание: они нуждаются во мне, в моей помощи и участии. И как бы плохо ни было лично мне, я забываю хотя бы ненадолго о себе — мысль о них сильнее и важнее. Да, я грешный и немощный человек, но все еще могу исправить, изменить в себе, а следовательно — и в вечной участи своей. А на что уповать ему, ушедшему? Только на молитву Церкви и на мою молитву… Вот я и молюсь. И за литургией, и когда панихиду служу. И просто — в любое время и на любом месте, когда только вспоминаю того, кто ушел, и от боли и жалости — к нему и к себе — сжимается сердце.

В самые простые слова облекается тогда молитва, в одну лишь просьбу: чтобы простил Господь все, что сделал человек не так, чтобы принял и упокоил его душу. Молишься и чувствуешь, как успокаивается твоя собственная душа, как исцеляет ее раны все превозмогающая надежда на милосердие Божие, как окружает и покрывает тебя Божия любовь.

Но самое главное — понимаешь, что и его душа, того, кто был близок, и отошел в иной мир, и остался так же близок, утешается и радуется от твоей молитвы. Приходит удивительное ощущение единства Божьего мира, горнего и дольнего, здешнего и нездешнего, ощущение того, о чем ты слышал, читал, думал и чего вместе с тем совершенно не знал прежде.

Я очень хорошо помню, как когда-то давно, когда я потерял очень дорогого мне человека, меня неожиданно утешила одна мысль: «Я тоже умру». Она примирила меня с этой потерей, дала силы справиться с ней. Мне было больно расставаться с тем, кого опускали на моих глазах в сырую, холодную землю… Еще за мгновение перед тем казалось — невыносимо больно. Но… Но раз и я умру, то ведь расстаемся-то мы не навсегда! Я понял это тогда впервые, и мне сразу стало легче.

И так же неожиданно собственная смерть перестала страшить, как страшила прежде. В ту далекую страну, в которую отравлюсь когда-нибудь я, ушел тот, с кем мы были друзьями. И один человек, и другой, и третий… Я мало знаю об этой стране, об этой, иной, жизни. Но я знаю тех, кто уже в ней. И она уже не так пугает своей неизведанностью и неизвестностью. И еще — эта жизнь становится не просто чуть более знакомой, она становится реальной, и ощущается то, что, не смущаясь громких слов, можно назвать дыханием вечности…

Кто-то обязательно скажет, что все это доступно лишь сердцу верующего человека, что без веры эти слова, переживания пусты, ничтожны, смешны. И я с этим, ни минуты не споря, соглашусь. Без веры любые слова утешения — не только в этом случае — пусты, ничтожны и смешны, да и жизнь сама такова. Просто то, о чем я говорю здесь, помогло лично мне — эти мысли, эти переживания, этот опыт. Они научили думать о смерти с трепетом, но без горечи, с замиранием сердца, но без ужаса.

Так я и думаю о ней, когда вера жива и тепла. А когда она по моему нерадению и грехам оскудевает, становится формальной и сухой, тогда… Тогда ее опять оживляет размышление о смерти. Оживляет молитва об усопших — та, с которой неразрывно связано мое пастырское служение. Да и шире говоря — с которой так же неразрывно связана самая жизнь.