Светлана Зайцева. Хеллоуин, говорите?

Хеллоуин, говорите? Погодите, погодите, расскажу вам кое-что...

Давным-давно одного молодого и восторженного батюшку, цитирующего Иоанна Златоуста абзацами, один владыка назначил служить на кладбище. Юноша этот, как Прометей из советского мультика, хотел помочь людям, принести им свет Христовой истины. А владыка, как Зевс, ну или как там его, приковал этого юношу к приходу на кладбище. «Что же это вообще за батюшка, если он человека отпеть толком не умеет?» - Так говаривал владыка, сильно припадая на "о" и на "я" одновременно. И стал батюшка на кладбище служить. Годами никого не крестил, ни одной пары не венчал, только отпевал покойников. «Кормильцев», как их примиряюще называл владыка, а батюшкин вострый на язык друг называл их «прихожанами в деревянных френчах».

В бойкий день на кладбище могло быть и три отпевания. Люди умирали очень разные. Например, какой-то военный, генерал, ордена на атласных подушечках, волчий вой молодой жены, ружейные залпы, салют (нет, это не шутка и не метафора), тьма венков и угловатые речи коллег. Но таких мало было. В основном умирали мужчины до пятидесяти лет, с диагнозом «сердечная недостаточность», то есть от водки умирали. Батюшке нужно было перед отпеванием обязательно посмотреть свидетельство о смерти, чтоб не отпевать самоубийц. Ну хотя бы явных. Потому что спаливших себя алкоголем щадил он. А больше их родню, конечно.

В семье отца Прометея на таком вот специфическом приходе подрастали его детки. Вот это был, доложу я вам Хелоуин каждый божий день! Любимой игрой их было, разумеется, отпевание: старшая укладывала младшую в жестяное корыто, пересыпала осенней листвой, брала погремушечную гирлянду, раскачивала ее на манер кадила и начинала, закатив глаза, подвывать всякое... а зимой она засыпала младшую снежком, вытягивала из рукава варежку на резиночке из рукава, мерно раскачивала и все то же самое, во блаженном успении вечный покой на тарабарском языке.

Рядом, в нескольких автобусных остановках, был как раз, храм Успения, в нем служил чудесный монашек, получивший от отца Прометея прозвище «Вечный покой». Монашек как раз мечтал отпевать, чтоб не искушаться, но он был прикован Зевсом к месту, где только все венчались и крестились. Смотрел он на мирское счастье и болело его связанное монашескими обетами сердце. Люди поклевывали его печень, незаметно для себя, совсем не нарочно, своими простыми радостями. Вот так они и жили. Почему-то так, а не наоборот.

Дети отца Прометея пытливо и неустанно обследовали погребальные ямы. Спрашивали, а нельзя ли без этого, чтоб не закапывать никого - жалко же. Страшно быть в земле. Любовались дети на кресты, венки и надгробия. Пухлой ручонкой показывали родителям, какой бы себе они хотели крест, памятник или венок.

Вслух мечтали, что когда-нибудь и у нас будет свой покойник в гробу.

Как у всех людей, да?

В огороде отец Прометей обнаруживал порой миниатюрное кладбище жуков-пожарников.

Дети хоронили всех и вся, только дай им. Пупса с оторванной рукой, раздавленного червяка, картинку, на которой палка-палка-огуречик был очерчен в характерный прямоугольник. «Это рамочка?» - с надеждой спрашивал отец Прометей.

Нет, это была никакая не рамочка.

Да и сам отец Прометей начинал заговариваться. Звонит ему человек, говорит, так и так, беда у нас, умер раб Божий такой-то, наш брат-дед-сват. Отец Прометей спросит, отчего умер. От рака, скажет ему звонящий. И в ответ отец Прометей возьмёт и брякнет: «Очень хорошо!»

Жена глаза вылупит дикие, скажет, ты чего, совсем ку-ку, какое очень хорошо? А он радуется потихоньку, что человек умер не наложив руки на себя, не упившись водкой, не от наркоты.. У него своя статистика. Родные обижались, да. Но они были в большинстве своём, люди слабо церковные. Поэтому весь обряд казался им чудным, не только это вот «очень хорошо», но и венчик на лбу, и земелька в гробу, и молодой священник, лопочущий по-церковнославянски.

Священник, который как-то прямо от гроба глянул на двор в открытую дверь храма, увидел там свою дочку, с упоением копирующую его действия с помощью выражения лица и варежки, да и забыл, что там петь, вечную память, многая лета или Христос Воскресе. А уже знал весь чин наизусть. Провалился в качаловскую паузу, еле выгреб. Родня не заметила ничего, потому что была не в курсе. И опять Слава Богу, что не в курсе! То есть, нет, плохо конечно.. Короче ужас и путаница. Какой там смех, один ведь грех.

Однажды, на Светлой Пасхальной седьмице это было, привезли покойника, завернутого в целлофан. Мальчик четырнадцати лет, трагически погиб на железнодорожных путях. Тело его, растерзанное поездом, отправили на судмедэкспертизу. Люди тогда были страшно кроткие. Никто не винил начальство, мол, опасно ходить людям прям по путям. Нет, все просто ждали, когда мальчика отдадут для похорон. Так вышло, что тело юноши пролежало долго в машине без холода, оставленное милиционерами. А уже довольно жарко было. Как будто нарочно хотели они сделать вид его останков предельно безобразным. Из родни у покойного была только мама. Он был ее поздним ребёнком, рождённым для себя. Утешение в старости, свет в окне. У него болело сердце, он много учился дома. Мама трудилась над его образованием и развитием. Вместе они делали прекрасные сувениры в технике папье-маше. У свекрови моей до сих пор стоит сделанная ими вазочка с фруктами: яблоками, вишенками, грушами... Бедная мать была еле жива. На похоронах все время теряла сознание. Потому что потеря, потому что запах ужасный, потому что на прощание бедного мальчика даже в лобик нельзя поцеловать, даже в личико его заглянуть. Ужас в пакете в гробу.

Смрад не заглушал даже ладан. Казалось, сама смерть явилась в храм к отцу Прометею, поставить его на место. Показать, кто победитель, уязвить его веру своим жалом. Растоптать радость Пасхи.

В ответ на этот ад, на этот ее выпад в виде тления, неверия, отчаяния, боли и растерянности родных, ужаса, почти сумасшествия матери, глядя в ее зияющие пустые глазницы, полные сознаниея всемогущества, отец Прометей вдруг, первый раз совершенно не своим, а звонким, пронзительным, архангельским голосом сказал с настоящей великой верой и радостью всем присутствующим, себе самому, и ей: Христос воскресе! Смерти больше нет!

Поймав несколько сочувственных взглядов, успокоил напуганных, что вот, и батюшка кукухой поехал:

- Со мной все хорошо.. просто... И всем этим простым селянам, советским людям, с перебитым перестройкой личностным хребтом, он рассказывал, пламенея сердцем, благовестил, убеждал, вытаскивал к свету. Говорил долго и страстно.

А они, удивительно, с пониманием, слушали. Потому что всем это было очень надо. Жизненно необходимо.

И смерти не стало.

Женщины не выли больше и даже запах стал тише.

Смерть бежала, вырвано жало. Ад отступил, не победил!

Мать ожила, слушала, что мальчик в раю, молится за неё, что он теперь ангел. Уцепилась за это и держалась.

Батюшка, наконец, затих. Все подошли к нему и стали говорить, как старые друзья, сходившие на Эльбрус. Удивлялись: только что была - и вдруг бежала. И все вокруг ДРУГОЕ.

Дома дети нюхали батюшку, говорили – от тебя пахнет цветами. А он боялся, что пропах мертвячиной – обычное человеческое маловерие.

Сколько людей видел он в самый страшный и серьезный момент их жизни - и не сосчитать.

Это я все к тому, дорогие читатели, что какой там Лючио Фульчи, какое "De la morte, de la more"! И что нам с вами всем один день этого дурацкого Хелоуина? Так, тьфу, фигня, оскорбление чувств любителей целомудрия тыквы. Плодоовощное недоразумение. Каким слепым надо быть, как далеко надо убежать от жизни, чтоб хотеть всего этого? И можно ли кому-то, кто хочет нарядить своего ребёнка в костюм черта чего-то объяснить? Прийдется начинать с 1812 года, как шутил профессор Штейн. А то и раньше...

Христос Воскрес, одним словом.