Елена Дешко. Сельское кладбище.

Приезжая в родные края, живу я обычно у своих близких родственников в соседнем селе, в трех километрах от бывшего родительского дома. Но однажды привелось неделю погостить у односельчанки тети Ани, мамы моих друзей детства и юности. Их дом стоит как раз на моей родной улице, и с их огорода точно так же открывается вид на поле, а сразу за полем виднеется стена старых деревьев, окружающих небольшое сельское кладбище. Из-за этих деревьев погожими летними утрами восходит огромное пылающее солнце.

Я ходила по раннему, еще росистому полю на кладбище, приводила в порядок могилы родных, навещала могилы близких, друзей и знакомых, обнаруживая рядом и новые захоронения… А потом долго сидела на лавочке у дощатого некрашеного стола, за которым сельчане собираются в день поминовения усопших. Радоница в наших местах называется «Деды́». Так и говорят: «Ты приедешь в следующем году на ‟Деды́”?»

Воспоминания легко возвращают меня в те далекие-далекие дни, когда детьми мы приходили сюда с родителями навещать могилки дедов и прадедов. Народ в этот день обычно начинал собираться на кладбище ближе к вечеру, так как в основном только к этому времени заканчиваются бесчисленные домашние дела сельского жителя.

И вот, принаряженные, с кошелочками и сумочками в руках, полевой дорогой и тропинками от своих огородов, люди группами и поодиночке двигались к кладбищу.

К этому дню мама, как правило, повторно выпекала куличи, потому что первые, пасхальные, уже были съедены, а на «Деды́» обязательно полагалось приносить часть кулича, а также крашеные яйца и «писанки». «Писанки» мама очень искусно расписывала тонкими и нежными, похожими на кружева, узорами. Мы, дети (я с братом и сестрой), тоже любили участвовать в этом процессе. Делалось это так. Брался кусочек специальной («церковной») фольги (который вынимался из киота домашней иконы, обильно, как правило, украшенной цветами из этой самой фольги), скручивался в тонкую тугую трубочку, длиной примерно в один сантиметр, которая зажималась в слегка расколотую сверху деревянную палочку и закреплялась ниткой. Получалась крестообразная кисточка, или, лучше сказать, перышко. И вот, один конец этого перышка обмакивался в горячий воск растопленной свечи, и на белом яйце рисовались различные узоры, орнаменты, надписи «ХВ» и прочее.

Воск застывал, и когда яйцо на определенное время опускали в отвар луковой шелухи, то линии под воском не прокрашивались. Затем воск снимали, протирая яйцо промасленной тряпочкой, и появлялся белый ажурный рисунок на оранжевом поле.

Женщины, обмениваясь по обычаю писанками, ревниво следили, у кого как получается, и лучшие мастерицы в селе были общеизвестны. А обойтись на Пасху одними лишь крашеными яйцами, без писанок, было просто немыслимо: это был бы настоящий позор для хозяйки и слава ленивой, ни к чему путному не способной.

На кладбище же следовало «писанки» или крашеные яйца крест-накрест катать по могилке, видимо, символизируя этим благовестие усопшим, что Христос воскрес.

С маминой стороны на этом кладбище была похоронена только ее мать, наша баба Дуня, которую мы хорошо помнили и поэтому катали яйца на ее могиле очень усердно.

Родители отца умерли, когда ему было еще совсем немного лет. Время было трудное, послевоенное, и как-то так получилось, что кресты куда-то пропали и могилки затерялись. Отец знал их место только приблизительно. Помню его растерянное лицо, когда он оглядывается вокруг, определяя место, а затем изменившимся глухим голосом говорит: «Ну, кажется, вот здесь… да, здесь катайте, дети!» И, махнув в каком-то отчаянии рукой, резко поворачивается и уходит, отводя лицо в сторону, а края его праздничного синего плаща широко распахиваются от быстрого шага.

Небо темнеет, а кладбище неожиданно приобретает очень мирный и даже уютный вид. Везде много народу, на могилках свечи, бегают и шумят дети. Люди переходят от могилы к могиле, вспоминают умерших. Затем собираются большими группами, усаживаясь прямо на земле вокруг импровизированных столов. Полуязыческое поминовение умерших родных… Конечно, никаких молитв, – редкие сохранившиеся церкви где-то далеко, и про них вспоминают в особых случаях: если кто умрет и надо «передать на сорокоуст».

Да и были ли свечи на могилках? Но огня было много. Отчего-то было заведено в стороне, на краю кладбища, зажигать костры, чем охотно занимались молодые парни и подростки.

И вот, представьте картину: уже совсем темно, кладбище полно народу, у «столов» шумят, смеются, некоторые даже пытаются запевать – на них шикают; дети носятся туда-сюда, молодежь занята кострами… Впечатление такое, что люди действительно пришли в гости навестить своих родных и близких, и ведут себя поэтому совершенно свободно, ведь тут все свои. Я сижу возле мамы, «у застолья», и, оглядываясь на кресты, вижу, что им как будто тоже уютно от этой массы народу, они словно молча смотрят на нас, и это уже как бы и не кресты, а те умершие люди ласково и немного грустно улыбаются нам из мягкой, теплой темноты…

Понемногу народ начинает расходиться. Наконец кладбище совсем пустеет, последний костер гасится, рассыпая вокруг искры и выпуская вверх шлейф черного дыма, и все вокруг постепенно затихает.

Мы вместе с соседями уходим по тропинке через поле в сторону наших огородов. Я оглядываюсь назад и вижу темные громады деревьев, а за ними – снова непроницаемую и таинственную черноту кладбища.

...А сегодня – чудесное солнечное утро, начало лета. Все вокруг буйно и радостно зеленеет, цветет и благоухает. Вдали раздаются голоса – кто-то приближается. Да это же закадычный друг моего отца, наш сосед Степан Фомич, с маленьким внуком. Слышу его поучительную речь:

– А это, внучек, общежитие наше; скоро и я тут место займу! Смотри, навещай деда тогда…

Над соседней могилой возвышается еще довольно свежий, крепко и искусно выделанный дубовый крест. Лежащий под ним Сергей Иванович сам сделал его для себя. Многим своим односельчанам сделал он кресты (и моим родителям тоже) – и про себя не забыл, заранее приготовил. Наверное, не хотел, чтобы поставили ему какой-нибудь железный, безликий, а мастерство свое передавать было уже, похоже, некому.

Шумит на ветру чудесная большая ель, раскинув почти по земле свои лапы-ветки. Ее посадила тетя Саша, подруга моей мамы, над могилкой своей трагически погибшей трехлетней дочери, моей ровесницы… Нас и крестили вместе. Эта ель – пожалуй, лучшее украшение кладбища, настоящий символ жизни. В «незаселенной» части кладбища пышно цветут в высокой густой траве синие колокольчики, белые ромашки, ярко-розовые «липучки». Неторопливо плывут по небу белые пушистые облака. Такой стоит мир и покой, что уходить совершенно не хочется.

Жаркое, ослепительное сияние июньского солнца, шум деревьев, разноголосое пение птиц, густое жужжание пчел и оглушительный звон кузнечиков создают, вместе с этим покоем, ощущение какой-то особенной полноты жизни – умиротворенной, радостной, нездешней. Немного странно чувствовать это среди кладбища.

«Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века!» – хочется крикнуть, воздевая к небу руки…

Отрок Володя, внук тети Ани, у которой я проживала все эти дни, тоже ходил со мной на кладбище. Помогал красить серебристой краской фигурно вырезанные дубовые кресты, и мы говорили с ним о высоком: о вечности, жизни и смерти.

Приблизился день отъезда. Вечером должно было прийти такси, чтобы отвезти меня к поезду, – на автобус сейчас надежды мало. А утром того же дня нежданно приехал сын тети Ани, Николай, – Коля, мой ровесник. Не видела его лет пятнадцать! Все такой же медлительный в движениях, и все так же смотрит: ласково и немного стеснительно, часто отводит взгляд в сторону и мягко улыбается. Неспешность в движениях, памятная мне с юности, усугубилась еще и болезнью ног.

Я решила еще разок сходить на кладбище – неизвестно, когда приеду снова. Коля изъявил желание пойти со мной, навестить могилку отца. Кладбище в десяти минутах ходьбы, а все некогда – дела да дела.

Мы отправились. Постояли у моих родных, затем, пробираясь через полутораметровые заросли желтых георгинов, которые еще называют «золотыми шарами», оказались у надгробия его отца, вернее, отчима. Стали собирать сухие ветки, выдергивать сорняки. Вдруг замечаю слезы в его глазах.

– Ты любил отчима?

– Как же не любить, ведь он меня вырастил – был мне настоящим отцом…

Потом так же выдергивали сорную траву на могиле нашего общего друга и ровесника Саши, погибшего в автокатастрофе. Николай захотел навестить могилку еще одного своего друга, но, как мы ни старались, никак не могли отыскать ее. Коля расстраивался: «Давно не был… Совсем забыл место… Да и как же она могла затеряться тут, на таком маленьком кладбище?» Успокоился, только решив, что уточнит у матери и придет еще…

Пошли домой по торной дороге, в обход поля, разговаривая о тех, кто уже ушел от нас в ту, другую жизнь. Заметив его реакцию на какие-то мои слова, я удивленно воскликнула:

– Да ты что, не веришь в будущую жизнь, что ли? В жизнь после смерти?

– Кажется, нет, – сказал Коля, по обыкновению мягко улыбаясь, и посмотрел куда-то вверх.

– Пройдет не так уж много времени, – горячо сказала я, – и мы все сможем в этом вполне убедиться!

– Ну что же, посмотрим… – сказал он, все так же мягко улыбаясь и глядя ввысь.

Он умер через две недели. Ехал на своем большегрузном автомобиле и вдруг съехал в кювет – остановилось сердце. Для родных было полной неожиданностью, что у него, кроме проблем с ногами, оказались еще и серьезные проблемы с сердцем. Он никогда не говорил близким об этом, видимо, жалея их.

Мать, конечно, очень сильно горевала, все время плакала:

– Что же это я вас всех хороню?

Говорила:

– Приходят во сне каждую ночь по очереди: то муж, то сын.

Потом увидела его на сороковой день, после поминовения. Он сказал: «Не плачь, мама, мне здесь хорошо».

А я все думаю: зачем была дана эта неожиданная встреча – один раз за 15 лет, практически накануне его смерти?.. Стараюсь, как могу, поминать его.

https://pravoslavie.ru/130585.html