Степан Игнашев. Дед в окне.

Давящая скученность, сжатость жизни в городе часто удручает. Это в деревне хорошо: простор, даль, лес с речкой, небо. Любое время года красиво, даже промозглая осень. А уж зимой раздолье: вон, лиса следы ночью оставила, там заяц пробегал – целое приключение. Другое дело город с его домами-колодцами, муравьиными многоэтажками, окнами впритык: какое уж тут небо, простор и спокойствие. Даже наглые воробьи пролететь стесняются. Несколько квадратных метров «личного пространства», приобретенного в ипотеку, – вот и всё удовольствие. Странно: живем вроде бы впритык друг к другу, а друзьями не становимся. Какое друзьями – знакомыми. Обычное «здравствуйте» не каждый день услышишь от соседей по «колодцу».

Тоскливо выглянул в окно – напротив точно такое же, только занавески другие. Дед там сидел. Облокотился на подоконник и с такой же тоской смотрел в мою сторону. Встретились взглядами – это несложно: в паре-то десятков метров друг от друга. Попытался улыбнуться. Вроде как получилось, потому что дед рукой помахал. Ну, и я ему тоже. Поздоровались, можно сказать. Дети подошли: интересно им стало, чем это папа занимается. Мигом «срисовали» деда, и давай ему пантомиму устраивать: одна танцует что обезьяна, другой просто руками машет: мол, привет, дедушка, как жизнь твоя молодая. Дед, смотрю, радуется, разулыбался вовсю. Ну и хорошо. Хоть какое-то приключение вечером, всё интересней телевизора. Так вот и вышли из самоизоляции.

Следующим вечером дети потребовали второго свидания с дедом. А он уже был на посту – снова печально смотрел из своего окна. Обрадовался словно старым знакомым. Дети пантомиму повторили. Потом, когда эти оконные свидания с дедом напротив вошли в привычку, дети программу разнообразили: то кота недовольного показывали, то песни орали хором, то еще что-нибудь выдумывали. Дед в ладоши хлопал. В общем, сдружились, если это так можно назвать в наших скукоженных городских условиях.

Когда я оставался дома один, нет-нет, да и подходил днем к окну: дед почти всегда был виден. Минуту-другую смотрели друг другу в глаза: я смущенно улыбался, дед рукой махал, здоровался, чай пил, ждал, наверное, появления моих из школы. Говорить не говорили (много ли наговоришь) – всё жестами да улыбками. Было нам о чем помолчать, в общем, друг с другом.

В один из таких дней к подъезду деда подъехала «скорая». Носилки, простыня, медики. Вечером в окне никого не было. «Приболел, наверное, - решили дети. – А может, уехал куда. Жаль так-то: мы тут новую программу придумали. Ладно, потом покажем». Затем у подъезда появилась другая машина, уже фургон: крепкие парни в рабочей одежде грузили в нее мебель, люстры, книги какие-то. Другие парни делали в квартире деда ремонт, клеили новые обои. Занавеску, смотрю, поменяли.

В ту квартиру въехала молодая семья. Совсем юные, на мой стареющий взгляд. Как-то по привычке выглянул в окно, взгрустнул и задержался. Смотрю – оба мне машут руками и вроде улыбаются. Махнул в ответ. Машу и понимаю: теперь я для них – дед в окне.

«Помни последняя твоя, и вовек не согрешишь» (Сир.7:39). Грехов у меня хватает, увы. Но воспоминания о незнакомом друге – деде, сидящем у окна напротив, и осознание того, что ты сам в него превращаешься, помогают такому памятованию. Хороший был друг.