Валерий Лялин. Любовь к отеческим гробам.

Когда-то, в семидесятых годах, я лежал в одной кардиологической клинике Ленинграда и, находясь в палате, с унынием смотрел в окно, по стеклам которого, как слезы, ползли капли осеннего дождя. Сырой западный ветер с Финского залива трепал ветви деревьев, осыпая золотой листвой уже пожухшую траву больничного парка. Палата была небольшая, на трех человек. Одну койку занимало лицо кавказской национальности. Несмотря на то, что он был болен, и очень даже болен, жизнь и энергия так и кипела в нем. Сам он был уроженец Грузии, из одного большого села Внешней Кахе-тии, однако, по национальности считал себя армянином. Хотя он уже был не молод, и даже можно сказать — просто стар, от него исходил какой-то удивительный шарм, неумолимо привлекавший к нему женщин всех возрастов и сословий, летевших к нему легко и бездумно, как бабочки летят на огонь. Женщины были всякие: начиная от поломоек, шикарных буфетчиц до авантажных докториц. Он мне напоминал завзятых ловеласов довоенных времен, фланирующих по курортной набережной в широченных белых-штанах, в истоме закатив кавказские глаза и крепко прижав партнершу, выделывающую ногами модное танго.

В Ленинграде он жил давно, но не сидел на месте, а постоянно курсировал между Ленинградом и Тбилиси, где вел разные маклерские дела с дельцами и начальниками крупных и богатых грузинских и армянских кладбищ. Его знали и в Тбилиси, и в Кахетии как денежного воротилу и как щедрого и веселого кутилу, что на Кавказе ценится особенно высоко. Звали его Ашот. Сейчас он лежал на больничной койке с капельницей, с подвешенной к носу кислородной трубкой и был синий и отекший. Но несмотря на свое, можно сказать, предсмертное состояние, был весел и пускал в ход руки, когда к нему подходили молоденькие докторши или медсестры. Нашим палатным врачом была молодая, статная и очень ухоженная докторша. Ашот за глаза называл ее карабахской кобылицей, а мы с другим соседом — царственной докторшей. Ашот, делая ей комплименты, говорил, что с ее фигурой, лицом и статью в Голливуде она могла бы играть русских императриц. Еще он просил пореже подходить к нему, а то он очень волнуется и у него повышается кровяное давление.

Во время обхода маститый профессор-кардиолог, демонстрируя Ашота студентам, всегда говорил открытым текстом: “Вот, перед вами больной, умышленно погубивший свое сердце непомерной выпивкой и разгульной жизнью”. Ашот же в это время подмигивал хорошеньким медичкам и в кровати изображал, что танцует лезгинку. По всем расчетам врачей Ашот должен был умереть в ближайшие дни и выйти из больницы ногами вперед, но он не умер, а пошел на поправку и вышел из больницы своими веселыми ногами — вероятно, Божиим Промыслом ему была уготована другая смерть.

Мы с ним часто вели разговор о вере, о Боге и он мне сказал:

— Что ты говоришь, генацвале, что у нас в Грузии вера ослабла. Нет. У нас в Грузии все верующие. Если бы ты мог понимать разговор наших людей, то у них Бог не сходит с языка. “Клянусь Богом!” — говорят они. Когда подходит праздник, или болеет кто, так сразу покупают барана и тащат к церкви. Там его режут во дворе и кушают шашлык, пьют вино и говорят: “Бог! Ты видишь, как мы Тебя любим, даже не пожалели такого прекрасного барана, поэтому сделай так, чтобы наш маленький бичо Зурико поправился и больше не болел”. Поп, как свидетель, тоже с нами кушает шашлык и пьет вино. Шкуру с собой не берем, а вешаем на дереве, чтобы Бог не забывал, что раз баран съеден, значит маленькому Зурико надо помочь.

Да наш народ самый верующий на земле! Если бы ты видел, что творится на Георгобу — праздник в честь святого Георгия. Всю неделю подряд в Кахетию ко храму “Алла Верды” съезжает народ. Кто на машине, кто на арбе. Все везут баранов и бурдюки с вином. Десятки тысяч окружают этот большой храм. Темная ночь, горят костры, на них кипят громадные котлы. Всю ночь трудятся мясники, режут баранов, кровь льется рекой, громоздятся горы бараньих голов, горы потрохов. Кипят котлы, варится мясо, жарятся шашлыки. В храме “Алла Верды”, таком большом, что туда может въехать грузовая машина и, сделав круг, выехать обратно — так там идет богослужение при участии целых полков попов, архиереев и двадцати трех митрополитов. Они одеты, как цари. Золото на них так и сверкает. Клубами к куполу поднимается кадильный дым иерусалимского ладана. Громадный хор ревет так, что стены дрожат и его слышно за километр. Несколько дней мы так пребываем, едим мясо, выпиваем целый океан вина, грузинским многоголосьем поем наши песни. Так мы прославляем святого Георгия. Вот такая наша вера. Это не то, что у вас, когда поставив в церкви копеечную свечку, вы думаете, что Бог вам все устроит. К примеру, возьми целого барана, возьми тысячу баранов, и что Бог скорее увидит: тысячу баранов или копеечную свечку?

Я рассердился и ответил ему:

— Бог увидит барана Ашота, который говорит такие глупости,

— Вот то-то же! Тебя заело, что я правду сказал. Наша вера старше вашей веры на 600 лет.

Так говорил умирающий Ашот, посрамляя меня древностью веры и баранами. А меж тем, он жил и кормился от неправедных дел. Уже в те, еще советские времена, он тайно занимался частным предпринимательством, за которое мог получить срок, и вероятно, немалый, но срока он не получал, потому что все у него было схвачено, везде смазано, и везде сидели чиновники, у которых глаза и рты были залеплены денежными купюрами. Под началом Ашота была целая команда, которая демонтировала на старых петербургских кладбищах ценные памятники на могилах богатых и именитых людей. В укромном месте, в мастерской шлифовки, снимали старые надписи и по желанию заказчика наносили новые, золотили их и отлично делали штриховые портреты состоятельных духанщиков, рыночных королей и вообще всех, у кого водились деньжонки. Некоторые денежные воротилы еще при жизни заказывали себе памятники впрок. Большинство памятников уходило в Закавказье, и кто посещал кладбища больших тамошних городов, уходил, пораженный роскошью и помпезностью надгробий из мрамора, гранита и лабрадорита. Так памятники обретали вторую жизнь и уже не стояли на петербургских кладбищах над прахом сенаторов, аристократов и купцов, а были воздвигнуты над прахом богатых духанщиков, коммерсантов, хозяйственных воротил и партийных бонз.

Придите сейчас на старые кладбища Петербурга и посмотрите в каком они жалком, разграбленном состоянии. Кстати, и правители города приложили к этому руку еще в советские времена, стерев с лица земли большое Митрофаньевское кладбище, Стародеревенское, урезав Никольское и Смоленское и уничтожив еще целый ряд других. Это варварство, бесспорно, было порождено политикой безбожия в стране.

Когда Ашот приезжал в свое -родное село, то из дальней древней церкви Нино-Цминдо приходил старичок-священник Мераби и укорял, и обличал Ашота, говоря, что большой грех он творит, и Бог ему этого не простит ни в этой жизни, ни в будущей. И пусть Ашот всегда помнит, что смерть грешника люта. Но Ашот и в ус не дул, а посмеивался и продолжал грабить старые ленинградские кладбища, оставляя одни аляповатые бетонные кресты. Но зато около его родного села вырастал роскошный пантеон из гранитных и мраморных надгробий.

Несмотря на его заигрывания, царственная докторша явно не благоволила к Ашоту и всегда холодно отвечала на его льстивые домогательства.

Когда он выписывался из клиники, его пришли встречать несколько молодцев, нагруженных коробками шоколадных конфет, бутылками шампанского и букетами роз. На отделении был устроен небольшой са-бантуйчик. Медсестры и врачихи были одарены коробками конфет и букетами роз. Перед отъездом он просил меня зайти к нему и осмотреть какую-то редкую икону, так как сам он в этом не разбирался и хотел об этой иконе иметь точную информацию.

Недели через две я пришел к нему. Двери открыл его сын с мутными глазами наркомана. Из недр квартиры неслись веселые граммофонные звуки вальса. Когда я вошел в просторную, полную антиквариата комнату, то увидел Ашота в широких штанах, вальсирующего на паркете с царственной докторшей. Он повел меня смотреть икону, которая оказалась малоценной, академического письма. Хорош был только ее резной кипарисовый киот.

По-прежнему неслись гнусавые звуки из антиквариатного, с громадной трубой, граммофона. Около него в кресле сидела царственная докторша, источая нежный запах парижских духов и деликатно поглощая шоколадные конфеты с ромом из большой открытой коробки.

В последний раз, примерно через год, я встретил Ашота на Кировском проспекте под ручку с пышной яркой блондинкой. Он торопился на какую-то деловую встречу, но остановился поговорить со мной, сетуя, что жизнь не удалась, здоровья нет, сын — наркоман, а дочь — шлюха. Говорил, что у него срочный и богатый заказ на отличное надгробье-люкс на могилу хозяина района, богатого деньгами и родственниками. Что из райкома по междугороднему все звонят, торопят с прибытием товара. Такой шедевр придется везти самому, чтобы было все в сохранности. Больше Ашота я не видел.

Через год поехал в Грузию к мощам святой равноапостольной Нины. На дороге во Внешней Кахетии автобус сделал остановку. Все пассажиры пошли в тень к источнику. Это было родное село Ашота. Кладбище было при дороге, и я осмотрел его. Тяжелые гранитные плиты и глыбы, мраморные памятники и черные плиты лабрадорита придавили могилы спесивых кахетинцев. Некоторые вызывали удивление своим явным язычеством. На этих могилах был поставлен дом из ажурной кованой решетки, с оцинкованной крышей и затейливыми трубами водостока. Внутри домика все было убрано и обставлено в восточном вкусе. Здесь был и диван с круглыми мутаками (Подушка цилиндрической формы.), и большой ковер на полу. Под ковром — могила покойника. Посредине стоял стол, покрытый бархатной скатертью, с кувшинами вина, бокалами и фруктами в вазах. Трубки дневного света круглые сутки испускали ртутный мертвящий свет. Электросчетчик исправно отсчитывал киловатты и беспрестанно гремела радиотрансляция. Кладбищенский сторож рассказал мне, что год назад на этом кладбище погиб уважаемый батоно Ашот из Ленинграда при разгрузке больших плит для могил секретаря райкома. С машины свалилась черная тяжелая плита и придавила его, как жабу. Пока был жив, кричал все, бедный. С большим трудом отвалили плиту от страдальца. Ноги и нижняя часть живота — в лепешку. Вон там, в стороне, и его могила под скромным грузинским камнем. Царствие ему Небесное!

— Вряд ли Царствие Небесное, как любил поговаривать игумен Прокл, — подумал я и пошел к своему автобусу.

С тех пор прошло порядочно времени, распался Советский Союз. Грузия стала самостоятельным государством, но многие скорби пришлось перенести грузинскому народу. Были и междоусобные войны, и потеря Абхазии с изгнанием грузин, землетрясения, наводнения, снежные лавины и грязевые сели, а главное — нищета и холод. В общем, почти полный набор казней египетских. Когда-то веселая и богатая столица, Тбилиси погружалась во мрак и холод. Не шумел больше богатый тбилисский рынок, где раньше, с трудом пробиваясь сквозь тысячные толпы, развозчики овощей со своими тележками кричали во все горло: “Хабарда! Хабарда!” Толстые румяные мясники в белоснежных халатах и колпаках, похожие на преуспевающих профессоров-хирургов, превратились в ветхих голодных старцев, сухими ручками приготовляющих себе скудную трапезу из хлеба, зелени и воды на давно пустующей мясной колоде.

Опять я поехал в Кахетию, в Бодби, и опять автобус сделал длительную остановку около села покойного Ашота. Я вышел из автобуса и не узнал кладбища. Где кичливые краденые мраморные и гранитные памятники? Ничего этого не было, а было только простое традиционное грузинское кладбище с простыми низкими каменными надгробиями.

Постаревший кладбищенский сторож узнал меня и в ответ на мои недоуменные вопросы рассказал мне удивительную историю. После смерти и похорон Ашота на селение и прилегающую округу навалились разные беды, как, впрочем, и на всю Грузию. То на овец напала вертячка и половина сельского стада околела, то весной их коровы в ущельях нажрались какой-то ядовитой травы, их раздуло, и от стада мало чего осталось, то в домашних хранилищах завелось такое обилие мышей, пожравших всю кукурузу, какого не помнят древние старики. Но самое плохое — это град. Каждый год летом на поля, виноградники и селения с небес выпадал густой и яростный град, побивавший все посевы и виноградники, и ничего с этим нельзя было поделать. Во избавление от града служили молебны, приносили в жертву баранов, прикатили даже зенитную пушку и стреляли в небо по тучам, но все было бесполезно. Народ приуныл и совсем обнищал. Не было на продажу вина, не было ни кукурузы, ни пшеницы. Наконец решили привезти древнего столетнего священника отца Мираба из храма Нино-Цминдо.

Старик с дороги устал. Поел чахохбили, выпил вина и лег спать. На следующий день из церкви вынесли иконы, хоругви и крестным ходом пошли в сторону кладбища слушать отца Мираба. Собралось все селение. Отец Мираб влез на арбу, помолился, поклонился народу на все четыре стороны и сказал: “Гнев Божий на наших головах за то, что забыли мы Бога и предались маммоне! Для чего вы работали, для чего трудились? Вы работали не для Царства Божия, а для плоти, вот и пожинаете скорби в плоть. Посмотрите на ваше кладбище! Оно украшено памятниками и камнями, украденными с далеких северных могил. Это великий грех — разорять чужие могилы и украшать свои. Ашот привозил вам эти камни, и вы, как бараны, бросились покупать их и ставить на своих могилах. Вот теперь за грехи ваши и Ашота эти северные камни и притягивают на землю убийственный град.

Дети мои, послушайте меня, старого священника, что надо сделать, и, может быть, тогда Господь Бог помилует вас: прах Ашота надо перенести в дальнее пустынное ущелье и там похоронить его. Туда же надо перенести все эти памятники и камни. Пусть град вечно побивает это бесплодное дальнее ущелье. Снимите и языческие дома над могилами и устройте обычное грузинское кладбище. Кроме того, для покаяния накладываю на вас сорокадневный пост. Пригласите епископа и пусть он вновь освятит ваше кладбище, Я все сказал. Благословлевие Божие на вас! Аминь”.

И народ послушал старца и сделал все, что он сказал им. С тех пор градобитие прекратилось. Нельзя сказать, что насовсем. Бывает иногда небольшой град, но такого бедственного градобития, как прежде, больше не было.

Эта маленькая, но назидательная история всплыла в моей памяти, когда недавно я посетил одно старинное петербургское кладбище и с горечью обозревал его жалкое состояние. Весь этот грабеж и мародерство совершались при попущении безбожных властей, и пусть это будет на их совести.