Андрей Рубанов. Злой Бабай.

Злой Бабай

Андрей Рубанов

Я закрыл глаза и натянул одеяло на голову. Зимой в нашей казарме все так делают. Во-первых, никого не слышишь и не видишь, во-вторых, согреваешься собственным дыханием. Но от входа донесся его голос, и я мысленно выругался.

Мы ненавидели друг друга с первого дня. Примерно раз в месяц крупно ругались. Бывало, и дрались — в карантине, на первом месяце службы, и после карантина, на втором месяце; потом привыкли друг к другу и немного успокоились.

На третий месяц почти все солдаты успокаиваются.

Служба — двадцать четыре месяца. Один месяц — нормально, два — вполне прилично, три — совсем хорошо, а как перевалит за полгода — считай, самое страшное позади.

Прослужил полгода — службу понял. Если разрешили спать — немедленно ложишься и спишь.

Он сказал что-то дневальному. Сначала на русском, потом добавил по-азербайджански. Громко топая, вошел в казарму.

Бабай, главный мой недруг, плохиш, толстый дурак.

Впрочем, мне все равно, я уже почти сплю, мне вечером в наряд на кухню. А он за полгода был на кухне только один раз, а когда его опять пытались отправить мыть кружки и миски — наотрез отказался и получил трое суток губы. Вернулся неописуемо грязный и гордый; больше на кухню его не посылали.

Если сейчас подойдет, решил я, — встану, схвачу сапог и сразу дам по голове. Или, наоборот, сделаю вид, что сплю. Тем более что я уже действительно сплю. К черту его, Бабая, у него своя жизнь, у меня своя.

…Мы с первого дня вместе, и с первого дня — враги. Он архетипический азербайджанский толстяк, какого легко представить за огромным столом, плотно уставленным яствами: он чавкает, урчит и сосет какой-нибудь рахат-лукум.

Лицо восточное, однако не смуглое, почти белое, даже нежное, состоит из круто натянутых персидских полумесяцев: полумесяцы бровей, полумесяц мясистого, крючком, носа, полумесяц рта — углы презрительно опущены вниз.

В бане я увидел его обнаженным: ниже ключиц тоже имелись полумесяцы грудных жировых складок, сходные с женскими молочными железами, и мощнейшая складка на брюхе.

Я воспринимал его как черное, явившееся из тьмы существо. Не человек, не зверь — волосатый, перекатывающийся кусок сала. Черные волосы, черные глаза, черная щетина на щеках; все остальное — живот. Зубы сахарно-белые, но нужные исключительно для контраста, дабы оттенить общую черноту. Изо рта, искривленного ухмылкой, непрерывно летят черные ругательства.

Неловкий, нелепый, роняющий все, что можно, бесцеремонный, медлительный, вредный. Злой. Соответствующая фамилия: Бабаев. Разумеется, еще в карантине его стали звать Бабай, и если существовал тогда на белом свете типичный, стопроцентный бабай, олицетворяющий фонетическую суть собственного прозвища, — вот это шумное, грубое существо и было таким бабаем.

По-русски говорил превосходно, и вообще происходил из образованной хорошей семьи. Но все свои речи, пусть и сформулированные на русском, всегда начинал с восточного звука «Э!», и потом этим же звуком перекладывал каждую фразу, заворачивал, словно мясо в виноградный лист, и выглядел при этом столь брезгливо, что его не хотелось слушать и смотреть на него не хотелось, а хотелось, чтоб земля под этим бабаем разверзлась и поглотила его навеки.

— Э! Рубанов, подвинься! Такой худой, а половину лавки занял, э!

— Э! Рубанов, как ты можешь кушать такое говно, э? Ты на гражданке тоже такое кушал?

После русской фразы следовала азербайджанская, как правило, оскорбительная ругань; сидящие рядом земляки покатывались со смеху; однако уже через три недели службы уроженцы России, Украины, Грузии, Литвы, Казахстана, Киргизии, Молдавии, Карачаево-Черкесии, а также республики Марий Эл взаимно обогатились знанием бранных слов и никто никого не называл ни …, ни … ни по-русски, ни по-молдавски, ни по-азербайджански.

Но моя ненависть к Бабаю только окрепла.

Наверное, он — пусть избалованный и высокомерный — имел хорошую чувствительность, ясно улавливал мое презрение, и его обращенные в мой адрес шутки день ото дня становились все более ядовитыми.

— Э! Рубанов, чего так смотришь? Займи денег, купи картину, э! На нее смотри.

В конце концов мы вообще перестали терпеть друг друга.

Я все думал, на кого он похож, как зовется то сказочное существо из арабского фольклора, напрягал память — голова работала плохо, все время хотелось спать и жрать, весь мыслительный процесс вращался вокруг мысли о сне и жратве, — но однажды, после бани, натянув чистые кальсоны и обмотав ступни чистыми портянками, в сухой, солнечный, желто-красный октябрьский день я пережил кратковременный прилив умственной бодрости и вспомнил: джинн! Бабай был неотличим от джинна. Огромный, темный, грубый — он выползал из лампы Аладдина в виде облака, а чуть позже превращался в человекообразного монстра. Все огромное: рот, уши, губы, брюхо.

— Э! Слушаюсь и повинуюсь!

Слушаться и повиноваться, правда, Бабай не умел и не желал, и несколько раз даже имел конфликты с сержантами, обучавшими салабонов ходить строем и одеваться за сорок пять секунд. Бабай был антисолдат, за сорок пять секунд он вряд ли умел застегнуть пару пуговиц.

Жирный домашний мальчик, еженедельно получавший из Баку переводы — двадцать пять, пятьдесят рублей, — в столовой он к еде не притрагивался, зато каждый вечер сидел в солдатской чайной, в больших количествах употребляя белый хлеб, повидло и сгущенное молоко.

Я его ненавидел.

Не знаю, насколько богаты были его родители — но, судя по всему, много богаче моих, а дело было в Советском Союзе, при социализме, где каждый трудящийся получал ежемесячно одинаковые сто тридцать рублей. Я, подмосковный малый, уже студент, смутно слышал, что на кавказских окраинах люди живут в другой финансовой парадигме, но впервые на практике столкнулся с материальным неравенством.

Потом он исчез — забрали в другую часть, в «учебку», осваивать специальность радиста, — а когда вернулся спустя пять недель, Бабая никто не узнал. Он похудел, может быть, килограммов на двадцать пять, или даже на тридцать. Живот пропал полностью, щеки обтянуло, задница усохла, шея сузилась. Бабай стал красивым и спокойным, и я, увидев его, непроизвольно улыбнулся, и он тоже, и мы обменялись рукопожатием — но через несколько часов снова едва не подрались. Бабай заматерел, окреп, но продолжал олицетворять собой все самое худшее: высокомерие, брезгливость, любовь к еде и бытовому комфорту. Постоянную готовность подсосать деньжат у папки с мамкой.

Я так его ни разу и не побил всерьез. Он меня — тоже. Азербайджанцы держались плотной группой, в любой стычке выступали единым фронтом. А главное — очень быстро нашли себе теплые места. Едва нас, отслуживших месяц, перевели из карантина в общие казармы, несколько самых умных и ловких уроженцев Баку заимели выгодные должности: один стал художником, другой каптерщиком. Ходили слухи, что не обошлось без взяток, что кое-кто получил из далекой солнечной республики большой денежный перевод, но лично мне было наплевать, я лишь дополнительно запрезирал эту публику, везде умеющую хорошо устроиться.

Теперь Бабай вечера напролет пропадал в радиорубке — она же комната художника, — оттуда доносились мелодичные, но немного сладковатые песенки — насколько я понял, даже не азербайджанские, а турецкие, — и непременный звон посуды.

…В казарме никого, только я и еще трое, таких же. Спим. Вечером двое пойдут на кухню, двое в офицерскую столовую. Это тоже наряд, но там посуду не моют, а чистят картошку всю ночь. Хорошее дело, всем нравится, сидишь, за жизнь болтаешь, руки сами работают, а главное — под утро повариха навалит каждому солдатику по полному блюду той самой картошки, только уже жареной. С котлетами. Офицерам готовят гражданские повара, и котлеты в офицерской столовой недурны. Бабай никогда не чистил офицерскую картошку и не пробовал офицерских котлет, он до сих пор пробавляется батонами и повидлом.

Это повидло меня особенно бесило: фольклорная пища из Аркадия Гайдара; буржуины подкупили толстого предателя Плохиша именно бочкой варенья. Была еще корзина печенья, поправляю я себя и проваливаюсь в дрему.

Кстати, «Гайдар» — азербайджанское слово.

Бабай подошел, позвал:

— Э! Рубанов! — тихо, почти шепотом.

Вставать, хвататься за сапог неохота. К тому же мы в казарме, считай, одни. Ударю, опрокину, — никто не увидит моей победы, а солдату лучше драться публично, все должны видеть; одного врага побеждаешь, пятеро других — потенциальных — смотрят и понимают, что ты смел и ловок и с тобой лучше не связываться…

Он подошел ближе, наклонился. Я слышал его дыхание.

— Спи, Рубанов, — сказал он тихо. И осторожно подоткнул мое одеяло. — Спи, брат!.. Спи.