Юрий Максимов. Христианский квартал.

Сразу после завтрака Юнус отправил старшего сына на базар, вместо себя. Ильяс — парень смышленый, подменять отца в лавке не в новинку.

Затем умылся, разгладил жесткую бороду, накинул риду на плечи. Покивал с усмешкой на слова жены — та приметила, как Мария передавала надкусанное яблоко соседскому Кусте. И откуда только узнала этот знак багдадских девиц? Да, теперь такой возраст — глаз да глаз нужен.

Отстранив полог, хозяин вышел во дворик. Солнце уже высушило росу с листочков изогнутой маслины. В тени колодца разлегся Тим-бездельник. Какие уж ему мыши, только и знает, что валяться, да шерсть свою вылизывать. Из хлева недовольно всхрапывает Огонек — видно, так и не привык за ночь к соседству с чужим мулом.

А вот и Мати в незаправленной рубашечке выглянул из-за полога.

— Папа-а-папа!

— Да, сынок!

— А отец Хиостом правда в Иесалим идет?

— Правда.

— И я хочу в Иесалим!

— Вот подрастешь и поедешь.

— А я с собой Дато возьму… — показывает сшитую из тряпок коняшку.

— Возьми. Отчего бы не взять?

Наконец показался сам постоялец. Вытянутое бледное лицо, борода с проседью, густые брови, старая скуфья, да потрепанная ряса до земли.

— Как спалось, авва, с дороги-то?

— Спасибо, Иона, на славу. — улыбается.

— Ну что, к епископу теперь?

— Конечно.

Скрипнула створка ворот, хозяин и монах ступили наружу, в переплетение узких улочек христианского квартала. Утреннее солнце вошло в силу, обжигая бледно-рыжие камни стенной кладки и темную брусчатку под сандалиями. Ноздрей коснулся запах пыли и конского навоза. Зашагали по затененной стороне.

— Это дома христиан?

— Да, авва.

— И те, что мы прошли — тоже?

— Истинно так, авва.

— Богатые дома. — с удивлением покачал головой монах, — Я на прошлом переходе был в Тиннисе. Никогда не видывал я такой нужды, как среди тамошних христиан. Они говорили, что это из-за податей, которыми облагают их неверные, взимая по пяти динаров с головы. Как же вы умудрились избежать этого зла? Или с вас не взимают?

— Отчего же, взимают, и джизью и харадж, подушный и поземельный налог. Такой порядок везде, авва.

— Но вы не бедствуете, а против жителей Тинниса — сущие богачи! Как такое удается?

— Господь хранит. — ответил Юнус, отвернувшись, будто разглядывая стены, — Кроме нашего епископа никто из нас даже не видел лица сборщика податей.

— Видно, ваш епископ — святой человек. Хорошо, что повидаюсь с ним.

Юнус промолчал, раздумывая над тем, почему на улицах никого нет. Не бегают дети, не везут тележки хозяева, не идут женщины с кувшинами, покупать воду… Голые камни, еле слышный шум базара, наглухо запертые двери. Нет, скрипнула одна, отворилась — Сержис, троюродный брат, выкатился, пыхтя и подхватывая пузо.

— Сержис!

— Юнус!

Обнялись. Юнус представил:

— Авва Хризостом. Из обители Каллистрата, что в Константинополе. Идет на богомолье ко Гробу Господню. В Тиннисе отстал от группы. Теперь догоняет. Оказал мне милость, остановившись в нашем доме на ночлег. Веду знакомить с владыкой Михаилом.

— Ох ты, радость какая, батюшка, поведайте, как там в Царь-граде людям живется? Что нового?

— Все старое. Хлеб дорожает. Импертор дряхлеет. Слава Богу за все.

— И то верно, батюшка, сказано. Помолитесь и о нас, грешных, во Святом Граде.

— Постараюсь.

Сержис повернулся к брату:

— Копты третьего дня в городе.

— Видел. Вчера ко мне шелк смотреть приходили.

— Но приехали-то они не за шелком.

— Знаю, зачем они приезжают.

— Да, утром караван из Ракки пришел. Вот надумал я сходить, глянуть. Может, спасу хоть одного. И мне помощник давно в доме нужен.

— Сходи, сходи. Святое дело.

— А ты не хочешь пойти?

— Да у меня ж гость.

— И правда! Пустая моя башка, сам уже не знаю, что болтаю. А ты что к церкви авву по улице ведешь, через ряды-то разве не короче выйдет?

— Давно ж ты у меня, Сержис, не был, если не помнишь, как от моего дома идти. — рассмеялся Юнус, обнажив белые зубы.

— И то верно. Прости, брат. Ну, Бог в помощь, пойду я. Авва, благослови.

И разошлись, Сержис засеменил вверх, к рядам и базару, а Юнус с монахом — вниз по улице.

— Что тебе Сергий предлагал купить? — переспросил отец Хризостом, по привычке произнося имена на ромейский манер.

— Сегодня на рынке партию мальчишек будут торговать. С Кипра все, ромеи. Мустафа захватил при набеге, еще месяца три назад, ты, авва, не слышал разве?

— Дурные вести быстро доходят. — кивнул монах.

— Пленных еще не всех распродали. К нам детей завезли. Здесь их копты скупают.

— Чтобы спасти от неверных?

— Ох, — Юнус невольно усмехнулся, — да ты, отец, я смотрю, совсем таких дел не знаешь. Оно, впрочем, может и ни к чему. Ремесло у коптов такое. Евнухов делают. Скупают мальчишек-рабов и кастрируют. Многие при этом умирают, но зато выжившие потом идут в двадцать раз дороже, чем были куплены. Спрос большой. Нынешний халиф так помешался на кастратах, что скупает их повсюду и держит возле себя днем и ночью. Белых называет своей саранчой, а черных — воронами. А за правителем и знать не отстает. Да, неверным это не в новинку. Их поэты чаще воспевают страсть к юношам, чем к девушкам, их законоведы изыскивают оправдание для разврата со своим рабом, а в кабаке всего за два дирхема постояльцу предложат девушку или мальчика на ночь.

— Господи, помилуй! — монах перекрестился и покачал головой.

— Поосторожнее бы ты, отец, с крестным знамением. — нахмурился Юнус, озирая пустую улицу, стиснутую по обе стороны домами, — Не в Царь-граде ведь. Запрещено здесь. Хоть по своему кварталу идем, а мало ли кто на пути встретится? У нас еще не так строго, а в другом месте неверные не поглядят, что ты паломник.

— Да здесь, вроде, нет никого. — примиряюще заметил монах.

Юнус еще раз мысленно подивился тому, как безлюдно нынче утром. Квартал словно вымер. Куда все подевались?

Они обогнули угол дома вдовы Ханна, поворот и — Юнус заморгал, замедлив шаг.

Ему бы сразу юркнуть обратно, за угол и — домой со всех ног. Даже Хризостома бросить, — тому все равно ничего не грозит, чужеземец ведь. Можно, можно было успеть. Пока не повернулись в их сторону. Одно лишь мгновение — но ведь было оно!

А Юнус потратил его на то, чтобы растерянно моргать и пялиться на тощего араба в белоснежной риде, окруженного сахибами с длинными табарзинами на поясах. И епископ тут же, рядом, трясет бородой в угодливом полупоклоне. На губах — вежливая улыбка, в глазах — усталость.

Поздно. Коснулось сердце гортани, мир потемнел в глазах. Когда Юнус сообразил, сборщик уже смотрел на него.

Вот, значит, какое у него лицо. Обрюзгшее, будто сморщенное, неподвижные черные глаза, кожа темнее, чем у здешних арабов, — видно, из кахланитов, с юга.

Ноги слабеют. Приходится их волочить, одна за другой, все ближе.

— Там епископ? Кто с ним?

Но Юнус не отвечает отцу Хризостому, словно не слышит. Теперь уже ни до чего. Только шаркать сандалиями по острой брусчатке, силясь опомниться, осмыслить… Неужели это в самом деле?

И вот — дошел, за четыре шага, как положено, остановился — на светлой стороне. Солнце жжет затылок. Теперь — поклониться, коснувшись пальцами горячих камней, выдавить на арабском:

— Мир вам, господин.

— Имя. — сухой, низкий голос.

— Юнус ибн Хунайн, господин.

— Чем промышляешь?

— Тканями торгую, господин.

— Готов уплатить положенное?

— Конечно, господин.

— Кто с тобой?

Юнус, чуть разогнувшись, обернулся на отца Хризостома, словно только что вспомнил. Тот спокойно стоял рядом, пропуская мимо себя речи на непонятном языке. Даже головы не догадался склонить перед арабом.

— Монах Хризостом, господин. Едет из Константинополя в Иерусалим, паломник. Отстал от группы в Тиннисе. Вчера остановился у меня на ночлег.

— Джаваз с собой?

— Авва, он просит показать твой пропуск. — перевел Юнус.

Монах молча достал из рукава бумагу и протянул ему. Юнус передал епископу, а тот уже — сборщику. Поморщившись, араб долго разглядывал джаваз, и наконец, отдал его.

— Веди нас к себе.

— Да, господин.

С обеих сторон по трое стали сахибы, и — обратно, щурясь от слепящего светила, к злосчастному угловому дому вдовы Ханна. Гулко, как в колодце, раздаются средь пустой улицы шаги. Сзади епископ болтает с надменным арабом, по бокам шагают рослые мужики при оружии, поодаль плетется удивленный отец Хризостом.

Колотится сердце, кровь стучит в голове. «Неужели… неужели это со мной, Господи? Ясно теперь, отчего все попрятались. Но ведь… раньше срока… почти на два месяца раньше, на авваль же должно было пять выйти… Сколько там у меня? Может, хватит? Две тыщи — Марии на приданное, под шелк, на заем… Десять лет копили… Все прахом. Нет, не хватит... Господи! И Сержис — неужто не мог предупредить? Видел ведь из своих окон. А ведь предупреждал!» — догадался вдруг Юнус, — «На базар звал и через ряды идти уговаривал… И про коптов не зря помянул… А на меня словно затмение нашло. Тупица! Эх, что же делать-то теперь?»

— …здесь, господин, о которых я говорил. Такая тонкая работа — в Ракке ничего похожего не найдете. — доносится слащавый говорок епископа, — Может, заглянем? А то что потом возвращаться, ноги трудить?

Сахибы остановились — видно, кто-то скомандовал сзади. Юнус тоже замер, развернулся.

— Ступай, ибн Хунайн, — велит араб, равнодушно глядя на него, — Жди нас позже, приготовь, что положено. Постояльца своего отправь, в эту ночь ему придется искать другой ночлег. Абдаллах, Муса — сопроводите.

Двое сахибов — высокий и сутулый — склонились, как и Юнус. Епископ бросил на него пронзительный взгляд, подошел к воротам резчика Мансура и постучал. Сборщик перешел на затененную сторону улицы.

Юнус зашагал дальше, быстро припустил — сахибы еле поспевали. Топот сандалий сзади — отец Хризостом догнал.

— Иона, что тут?

— Беда, авва. — ответил Юнус, утирая пот со лба, — Пришли за податью. Это сборщик был. Владыка задержал его чуть.

— И много он с тебя возьмет?

— Все.

Сахибы подозрительно косятся на них, ну и пусть, все равно по-гречески не понимают.

— Как так? Почему все? Пожалуйся властям, это же грабеж, а не подать!

— Нельзя, авва. Уговор.

— О чем ты?

— Уговорились мы, давно уже, еще отцы наши. Раз в пять лет приходит к нам сборщик, за то мы лично ему собираем пятьсот динаров. А подати записывают на первого встречного. Он и должен за всех отдавать.

— Ты же сказал, что вы не видите даже лица сборщика?

— Те, кто здесь живет — не видит. Кто увидел — тут уже больше не живет, дом, лавка, жена, дети, сам — все идет на продажу в счет уплаты. Зато остальные живут спокойно.

— Господи, помилуй!

— Авва, помоги мне!

— Что мне сделать, Иона?

— Возьми сына моего младшего, Матфея. Увези с собой. Сейчас домой придем, я сахибов отвлеку, а ты сажай его на мула и отправляйтесь как можно быстрее.

— Что ты говоришь, Иона, как я возьму его?

— Назовешь племянником. Палестину будете проходить — там много монастырей, оставь где-нибудь на воспитание.

— Да все же знают, что у тебя был сын, погонятся за нами.

— Не погонятся. Сахибы не знают, а когда епископ подойдет со сборщиком, скажу, что Мати умер недавно. Что они сделают, если вы уже будете далеко? Отец, смилуйся, спаси хоть его. Копты же купят, знаешь ведь, что с ним сделают… Пощади, авва!

— Ладно, возьму. — кивнул монах, сдвинув брови, — Даст Бог, и остальные поверят, что он мне племянник.

Вот уже подошли, скрипнули родные ворота. Кривая маслина, колодец, Тим все также лениво дремлет в тени — недолго тебе осталось, новые-то хозяева вряд ли оставят, бегать тебе тогда по помойкам. Мати притаился за хлевом, с любопытством разглядывает незнакомых людей с мечами на поясах.

— Проходите, дорогие господа, отдохните в тени. — угодливо бубнит Юнус арабам.

И — внутрь, откинув полог, в прохладный полумрак. Анна встревоженно глядит на сахибов, сжав пальцы.

— Принимай гостей. — сухо, по-арабски велит Юнус, и, уже шепотом, приблизившись, на греческом, одно лишь слово: — Налог.

Встретились взглядами — все поняла. Поклонилась гостям, улыбнулась и — за порог, в комнаты.

— Господа, позвольте угостить вас с дороги, не отвергните нашего гостеприимства.

Солдаты не отвергают. Еще бы — столько по солнцепеку мотаться. Подушки тут же, садятся, вытягивая обутые ноги на ковре, глазеют на узорчатые ковры и красно-зеленый свет, падающий от цветных стекол на окнах.

Надо спешить!

Юнус метнулся в кладовую, вытащил круглый стол в проход, выволок в комнату, поставил перед этими. Поклонился, растянув губы в улыбке. Дивятся, варвары, разглядывая чеканный узор по медной поверхности. Дивитесь, дивитесь, шакалы. Скоро сможете это купить.

Анна принесла таз и ковш — руки помыть перед едой. Появилась Мария, в левой руке ваза с яблоками, в правой — кувшин с розовой водой. Дивитесь, шакалы — китайский фарфор, каймакский халандж!

Но «гости» смотрят вовсе не на посуду.

Юнус увидел, как глядит сутулый на его дочь и вздрогнул. Знаком ему такой взгляд — так придирчивый покупатель оглядывает ткани у него в лавке.

Стиснув зубы, снова улыбнулся «гостям». Мария вышла. Зазвенела струйка воды по дну таза, сахибы принялись мыть руки.

Все, можно уходить, Анна справится сама. К пологу, шорох ткани и — за порог, во двор. Отец Хризостом уже вывел своего мула, навьючивает. Только бы успеть! Где же Мати? Двор проносится перед глазами — кривая олива, колодец, хлев — вот он, подглядывает сквозь круглые стекла за «гостями».

Со всех ног к ребенку, присел, развернул личиком к себе.

— Сынок, я тебе хочу кое-что сказать. — рука дрожит на плече сына.

— Да, папа.

— Отец Хризостом — это твой дядя. Мы не говорили тебе. Маме он приходится вторым братом.

— У меня есть дядя-монах?

— Да, сынок. И мы с мамой попросили дядю Хризостома взять тебя в Иерусалим. Помнишь, ты мне говорил утром?

— Правда? А когда мы поедем?

— Прямо сейчас. Пойдем к дяде. Съездишь, потом вернешься и все нам расскажешь.

Поднялся и быстрым шагом к монаху, таща за собой Мати, чуть не за шиворот.

— А ты с нами не поедешь? — малыш еле поспевает двигать ножками.

— Нет, мне ведь нужно работать.

«Господи, только бы успеть!»

— А Ильяс?

— Он должен мне помогать.

«Ильяс и в рабах не пропадет. Крепкий, смышленый. И не столь красивый, чтобы вызвать похоть неверных. А все-таки надо будет по лицу ему ножом полоснуть, когда вернется, — чтоб наверняка».

— А Мария?

— Она не поедет.

«А с Марией-то как быть?»

— Ой, я же не сказал маме «до свиданья».

— Я передам. Мама сейчас занята с гостями.

«Может, Сержис съездит, выкупит, успеет? Эх, да знать бы, куда еще повезут!»

— Папа, я забыл Дато в комнате.

— Пусть побудет здесь.

«Нет, не выкупит. Девушка видная, арабы станут цену поднимать, он не осилит».

— Нет, я его должен взять!

— Не стоит, сынок, ты уже большой, в Иерусалиме станут смеяться над тобой.

— Не станут, я его спрячу. Папа, ну можно я вернусь в дом…

— Нет.

— Ну я же обещал… Дато…

— Немедленно прекрати! — зашипел Юнус, — Ты отправишься с дядей. И никаких Дато! Делай, что велено! А ну не смей реветь! Только пикни у меня!

Насупился мальчик, слезы брызнули из карих глазок, но притих. Дошли — Юнус подхватил сына под мышки и молча закинул на шею мула. Два шага — и вцепился в рукав рясы:

— Авва, спаси и дочь мою. Возьми с собой.

Хризостом, как стоял, так и бухнулся на колени:

— Иона, ну я же монах! Ну как я возьму ее? Монах с девицей! Нас же не примут нигде! Как сберегу в дороге? Куда отдам? Умоляю, не проси, не могу я этого сделать.

— Ладно. Ладно. Вставай отец, а ну как увидит кто. Скорей бери мула, пока сборщик не подошел. Сейчас из ворот — направо по улице, увидишь ряды, вдоль них до яковитской церкви, там уже подскажут, как из города выйти. Поторапливайтесь! С Богом!

Тронулся мул, Юнус побежал к воротам, сам отворил скрипучую створку. Глянул на улицу — никого. Раскланялись в последний раз с отцом Хризостомом и монах споро повел животину на подъем.

«Что там арабы сделают со мной за это? За руку, вроде, подвешивают… Пусть».

Мати оглянулся, утирая рукавом заплаканные щечки.

Юнус шагнул внутрь и захлопнул ворота. Теперь обратно, через двор, мимо крючковатой оливы, колодца, хлева, кота, через полог в полутьму и прохладу, поклониться-улыбнуться сахибам, рассевшимся подле низкого стола, заставленного уже финиками и мясом, кивнуть жене на входе, выйти в комнаты еще вглубь.

— Мария, брось!

Схватил руку дочери, вырвал нож.

— Ты что здесь удумала? — зашептал в ужасе, — Совсем рехнулась?

— Отдай, отец. — стиснув зубы, ответила, — Думаешь, я не знаю, что это за люди? Помню, как пять лет назад такие проходили к дому отца Елены, видела из окна. Думаешь, я не знаю, что меня ждет? Лучше смерть!

— Перестань глупости говорить. Может, обойдется еще, управит Господь. Дядя Сержис выкупит тебя…

— Не лги мне, отец! Елену кто-нибудь выкупил?

— Все равно погоди! Глупостей всегда успеешь наделать. Лучше стань на молитву, да молись как следует, а нам с матерью недосуг. Скоро сборщик придет. Ильяс сейчас на рынке, еще ничего не знает. Да, кстати: если спросят про Мати, говори, что умер, утонул в реке неделю назад. Поняла?

— Отец Хризостом? — дочь вдруг улыбнулась и словно посветлела.

Отец поднес палец к губам, глаза сверкнули в темноте.

— Да. — прошептала Мария, — Да, папа. Слава Богу!

Донесся стук в ворота. Громкий. Чтобы в комнатах было слышно, это не рукой надо стучать, а… рукоятью меча, например.

Внутри резко потяжелело. Юнус вытер выступивший на лбу пот.

— Будь здесь. — бросил дочери, прошел в залу. Сахибы, заслышав стук, поднялись из-за стола и скрылись за пологом, на дворе.

Юнус спрятал кухонный нож в рукав, зашагал следом. Высокий и сутулый топтались у колодца. Не решаются сами ворота открыть — «правильно, все-таки пока еще я здесь хозяин».

Он побежал к воротам, тяжело дыша. С тоской вспомнилось, как не стало пять лет назад семьи Яхйи, и десять годов уже, как сменил хозяина дом Петра Ассаля. Мелют, жернова судьбы, мелют… И не очень-то трогало — жаль, конечно, но не убиты ведь, просто в рабстве, в другом городе, может еще повезло… Да уж, повезло… Проклятый уговор! Лучше бы так, как в Тиннисе…

Остановился у ворот. Вздохнул, отодвигая засов. Скрипнула створка — «теперь уж новые хозяева смажут»…

На улице стоял один из сахибов.

— Позови Абдаллаха и Мусу.

Юнус обернулся во двор, махнул рукой тем, двоим. Они вышли за ворота, новопришедший им что-то буркнул и все трое затопали вниз по улице, даже не попрощавшись с хозяином.

* * *

Долго ждал Юнус, но так и не появился сборщик. Жена и дочь молились в доме, а он все мерил шагами дворик на солнцепеке, от волнения не находя себе места, то срывая листья с маслины, то сжимая рукоятку ножа. Лишь когда спал зной и Ильяс вернулся домой с базара, везя за собой тележку с тканями, хозяин решился выйти на улицу.

Здесь уже было оживленно — многие возвращались с базара, ребятня носилась по улицам. Юнус спустился вниз, забежал к брату. Сержис рассказал, что от самого епископа узнал — неожиданно за обедом у резчика Мансура сборщик податей вдруг ни с того, ни с сего онемел, так что и слова не мог выговорить. Через час отъехал из города, теперь ему не до налогов. А вдова Ханна говорит, что видела из окна, как в этот момент по улице будто бы проходил монах с мулом и ребенком. Остановился он якобы напротив мансуровых ворот и сказал чего-то…

— Ильяс, седлай скорей Огонька, поедешь за город, надо догнать отца Хризостома! Возьми у него Мати, скажи, что все исправилось, поклонись в пояс. Вот тебе десять дирхемов, если сахибы остановят — откупишься. Что стоишь?

— Что ты, отец? — удивленно заморгал шестнадцатилетний крепыш, — Мати утонул неделю назад. Четыре дня как похоронили.

— Вот как? — Юнус наморщил лоб и вдруг улыбнулся, — Вот оно, значит, как… Действительно поверили… Ну, значит, так надо. Да. Слава Богу. Слава Богу за все.

Придет время, и нагрянет новый сборщик налогов. Два раза в одно дерево молния не бьет — значит, на кого-то иного выпадет злой жребий. Юнус прикинул, сколько на две тысячи можно выкупить? Если на дорогу еще накинуть? Троих-то точно… А комнат? Комнат, пожалуй, хватит.

А позже, когда Ильяс возмужает, надо бы съездить в Палестину, походить по святым монастырям. Сердце подсказывало, что где-то обязательно встретится родное лицо.

http://www.rf.com.ua